Мой Бердяев

Штейнер – абсолютный оптимист в познании, о такого типа гносеологии (в связи с книгой Н. О. Лосского «Обоснование интуитивизма») Бердяев (вслед за Аскольдовым) говорит как о «гносеологии богов». Дела не меняет то, что место «богов» у Штейнера занимают «посвященные». – Соотношение знания и веры у раннего Бердяева сложнее, нежели у Штейнера; интересен и непрост также вопрос о том, насколько сближаются (или расходятся) здесь гностики Бердяев и Штейнер. Как я надеюсь показать, при всей разности терминологий, Бердяев в вере не слишком обгоняет Штейнера. Здесь оправдывается глубокое бердяевское наблюдение: «Гносеологические споры – главным образом споры о словах, гносеологические разногласия – многозначность слов»[352]. Бердяев был проницательней многих своих современников когда связывал революционные перемены в мире с обновлением языка. Но, стремясь вернуть словам утраченный смысл, запутывались окончательно. Вера как внешний авторитет Бердяевым отрицалась в точности, как Штейнером; вера же, как мистическая интуиция, признавалась Бердяевым, признавалась и Штейнером под именем знания. Вместе с тем рациональное познание – «объективация», Бердяева не интересовавшее (как Штейнера не интересовала религиозная вера), в практике «духовных исследований» Доктора «субъективировалось», превращалось в интуицию; «понятия» и «идеи», утратив свою абстрактность, оборачивались импульсами, которые пробуждали к жизни существо вещей. Так познание в опыте Штейнера становилось тем общением с живой природой, которое Бердяев рассматривал как раз в качестве задания «творческой эпохи». Иначе говоря, расхождение Бердяева со Штейнером в основах гносеологии касалось скорее слов: ставя целью приобщение к мировому Логосу и исходя из подобия микро – и макрокосма, оба отстаивали интеллектуальную интуицию в качестве познавательного метода, отрицая при этом как рационализм, так и его оборотную сторону – недоступную для разума вещь – в – себе.

Посмотрим, как Бердяев в «Философии свободы» разбирается с понятиями знания и веры. Казалось бы, он делает это в форме полемики с теософией Штейнера[353]. Последняя, на его взгляд, движима «желанием узнать, не поверив, узнать, ни от чего не отрекаясь и ни к чему не обязываясь, благоразумно подменив веру знанием»[354]. Ранний Бердяев позиционирует себя в качестве создателя «церковной гносеологии», – более того, как сторонника православия: «Философ должен быть посвящен в тайны всенародной религиозной жизни и в них искать опоры» (с. 54). Очевидно, что свое воззрение – гносеологию, задуманную (как и в случае Штейнера) в качестве «философии свободы», – ранний Бердяев намеревался утвердить на фундаменте веры, обосновав бессилие знания в деле обретения истины. Но его первичные интуиции бытия повели его в другую сторону. Гностик по устроению ума, революционер по темпераменту, Бердяев в своей теории познания пришел туда же, куда и Штейнер – гностик куда высшего градуса и бунтарь ницшевской закваски. Старые понятия «веры» и «знания» у обоих мыслителей оказались в корне переосмысленными и сблизились, явив два вида новых – синтетических мироотношения. В остроумных бердяевских рассуждениях – некоей словесной игре – знание и вера изначально подобны, как бы симметричны. Если, согласно апостолу Павлу, вера это «обличение вещей невидимых», то, говорит Бердяев, знание есть «обличение вещей видимых» (с. 44 – 45). Отсюда сразу следует, что «знание – принудительно, вера – свободна», поскольку видимые вещи – это данность для познающего, тогда как предмет веры предполагает свободу избрания. Как мы помним, Штейнер, напротив, переживал свободу, познавая идеи вещей, ибо эти идеи он находил в глубине своего сознания и они не полагали пределов его деятельности. Для Бердяева поначалу предмет знания – это видимая вещь, а природа познания рациональна, дискурсивна. Но эту ситуацию естественнонаучного познания, гносеологии в ключе Канта Бердяев сразу же из своего рассмотрения исключает. Он сосредотачивается на том обстоятельстве, что знание непременно упирается в веру, в недоказуемые аксиомы: «Исходное непосредственно дано, в него верится», «знание питается тем, что дает вера», – «само существование внешнего мира утверждается лишь верой» и т. п. (с. 50). Но вера свободно избирает свой предмет, – соответственно, в силу первичности веры, мы свободно конструируем предмет знания, строим на собственный лад тот мир, где хотим жить.