Мой Бердяев

Но как конкретно мыслит себе ранний Бердяев – автор «Философии свободы» – трансформацию первоначальной и наивной «веры» в бытие мира – в «знание» этого мира? Пока что, в 1900-е годы, он считает необходимым для этого условием воцерковление и борьбу с грехом: ведь подлинное видение действительности – это «удел святых» (с. 119). Путь веры это прежде всего «подвиг отречения» от «малого разума», т. е. рационализма, во имя разума «большого» – соборного, церковного: «Необходимо перейти к космической [?! – Н.Б.], церковной гносеологии, утвердиться на почве соборного сознания» (с. 73). Выше я подчеркнула: «соборное сознание» в бердяевском контексте – это отнюдь не церковные догматы, выработанные отцами Церкви на семи Вселенских соборах. Церковь для Бердяева это гипотетическая Вселенская Церковь, и вопрос о «большом» церковном разуме – т. е. новом религиозном сознании, о догматах Третьего Завета пока что для него открыт. Потому и переход веры в знание Бердяевым представлен по преимуществу декларативно. У Штейнера, напротив, путь гнозиса разработан вплоть до дисциплинарных тонкостей.

Если для Штейнера гнозис это труд (антропософы любят говорить о «духовной работе»), то у Бердяева «вера» требует героизма. Жизнь в вере полна таких ужасов и опасностей, что это напоминает скорее оккультный путь к «стражу порога», описанный Штейнером: без встречи со своим личным дьяволом, олицетворением грехов «духовного ученика», этот последний не вступит в высший мир. «В вере, – проповедует Бердяев, – ‹…› есть риск и опасность. В дерзновении веры человек как бы бросается в пропасть, рискует или сломать себе голову, или всё приобрести. В акте веры ‹…› человек всегда стоит на краю бездны» (с. 52). Прыжок в «бездну» – это, конечно, реминисценция полетов в «нижнюю» и «верхнюю» метафизические «бездны» в спекуляциях Мережковского. Действительно, скажу от себя, верующий может впасть в прелесть, и настоящим подвижникам (разумеется, не бердяевским «подвижникам отречения») были видения темных сил. Но слова о возможности в жидковатой интеллигентской вере «всё приобрести» или духовно повредиться странно слышать из уст вчерашнего марксиста и спортсмена Бердяева. «Вера не знает гарантий», в ней «я ставлю всё на карту, рискую» и т. д. (там же): как не вспомнить здесь знаменитое «пари» Паскаля, утверждающего в точности противоположное – именно верующий ничем не рискует, получая в случае успеха вечную жизнь и ничего не теряя при ошибке.

Впрочем, и в рассуждениях Бердяева вера непременно удается. «Нужно рискнуть, согласиться на Абсурд, отречься от своего разума, всё поставить на карту и броситься в пропасть, тогда только откроется высшая разумность веры» (с. 53), – это звучит почти в духе позднего Льва Шестова – обожествившего Абсурд борца с разумом. Неудивительно, что дружеские отношения именно с Шестовым Бердяев сохранял до конца: они одинаково понимали вещи самые «последние». Так, сходным образом они видели корень мирового зла. Для Бердяева грехопадение заключалось в предвечном предпочтении человеком гносеологического «мира объектов» мирам высшим. Но и Шестов первородным грехом прародителей также считал избрание ими пути познания. В позднем Шестове возрождается пафос экзальтированной веры молодого Бердяева, – к 1930-м годам в философии самого Бердяева соборная вера давно уже уступила место индивидуальному творческому экстазу. И если Шестов именно в вере видит путь к «библейской истине», то гностик Бердяев также ведет свои рассуждения к отождествлению веры со знанием: «Противоположность между верой и знанием ‹…› оказывается поверхностной. В глубине знание и вера – одно, знание есть вера, вера есть знание» (с. 53).