Мой Чукотский дневник

Ну ничего! Кругом звенящая бездонная пустота, усеянная какими – то фантастическими звездами. Она легкая, нежная и ласковая, и от нее сердце бьется так бешено, и все существо наполняется непонятным трепетом. Но почему же даже звезды льют слезы? И какие они стали огромные и блестящие, а слезы горячие и соленые на вкус. Нет, это не звезды – глаза огромные, полные страдания и тоски, они совсем близко и глядят прямо в душу, смотрят и не могут наглядеться, только трепещет на щеке какой – то непослушный мускул да губы ищут мои, чтобы сорвать с них всю горечь разлуки.

Что это бред или явь? «Киев», – шепчут губы, но я почему – то не слышу голоса, а чувствую сердцем, что действительно Киев. Резкий удар бросает голову к стеклу. Ошалело смотрю на землю, бегущую за окном. «Киев», – говорит штурман, выходя из рубки. В открытую дверь врывается знойная струя воздуха. Какая здесь ужасная жара! Сколько? Тридцать два? Да! Поспешно расстегиваю крючки воротничка и вздыхаю свободно. Самолет стоит на зеленом поле аэродрома.

По бесконечной бетонной дорожке в сторону аэропорта движется пестрая толпа пассажиров. Времени 3 часа дня – пора обедать. Вместе с попутчиком, лейтенантом в очках со светофильтром, идем в ресторан. Кругом летний июльский зной, в прозрачном знойном мареве дрожит даль, как будто кривые, движутся далекие тела самолетов – от раскаленной земли идет горячая струя воздуха.

22 июля. В ресторане прохладно. За столиком напротив какой – то генерал в иностранной форме разговаривает через переводчика с человеком лет под пятьдесят. Высокая черноволосая с сединой женщина с классическими чертами лица садится за соседний столик. Какое удивительно знакомое лицо! Да это Долорес Ибаррури – Пассионария.[1] Вот так встреча! На нее уже смотрит весь ресторан. Сколько воли и энергии в ее строгом лице, горькие складки повисли у уголков губ. Вот лицо, которое можно читать как увлекательную книгу и не знать конца.

«А судачок ничего», – говорит сосед – лейтенант, он с явным удовольствием смакует жареного судака. Да, чувствуется, что рядом Днепр! Он, говорят, стал мелеть!

Из окна видно, как медленно идет по полю аэродрома Пассионария в сопровождении черноволосой девушки – испанки.

«Смотри, смотри, они идут к нашему самолету!» Вошли. Лейтенанта явно волнует этот факт. Он с напряжением всматривается вдаль, стараясь разглядеть, действительно ли Пассионария войдет в наш самолет.

Снова идем по аэродрому. Жарко. Я расстегнул китель, с меня льет как в хороший дождик, капли пота ползут по лицу. Изредка налетает освежающий легкий ветерок.

Прощай, Киев! Направляемся в самолет. Справа от меня в кресле Долорес Ибаррури, впереди ее спутница. Слышу их гортанный незнакомый разговор; в памяти проходят картины далекого прошлого, картины детства, когда эта великая женщина нашла в себе силы на весь мир крикнуть: «Nо раsаrаn»![2]

Самолет входит в сплошную облачность, начинается сильная качка. Самолет то взмывает вверх, то стремительно падает вниз, и от чувства падения замирает каждая клеточка тела. Вот уж внизу поплыли первые среднерусские леса. Скоро Москва! Внуковский аэродром, автобус, шумные улицы и снова в путь, в путь! На Север, в туманный и дождливый Ленинград, где все так живо напоминает мне прошлое.

От ощущения полета растет и ширится в груди чувство, непонятное и широкое как простор, расстилающийся внизу, захватывает все существо и хочется самому лететь на крыльях, ощущая внизу широкий размах родной земли.

Самолет понемногу укачивает меня. Снова начинаю дремать. Опять в сознании полуявь – полубред. Просыпаюсь от прохлады. За окном дождь. Из клапана над головой бьет сильная струя воздуха. Внизу правильными рядами выстроились самолеты – Внуковский аэродром. Москва. Самолет идет на посадку. Промелькнули кущи деревьев, совсем близко внизу Московское шоссе. Удар – и самолет бежит по булыжной дорожке.

Выходим из самолета шумной толпой. Долорес Ибаррури встречает какой-то дипломат. Ей преподносят цветы. Она улыбается. Улыбка ее так не вяжется с ее суровым видом и еще резче подчеркивает слезы горя на ее лице. Вот и автобус. В Москву, в Москву. Впереди уходит ЗИС[3] к Пассионарии. Машина пожирает серую ленту шоссе.

30 июля. Замкнулся круг. «Hора» Ибсена на экране, в ее глазах, широко глядящих на мужа, мольба, надежда, недоумение, испуг. Ее муж. Ее милый, любимый Роберт не понял, не понял того, что сделала она ради спасения его жизни, он назвал ее преступницей.

Так незаметно растет в душе сложное и сильное чувство, растет, ширится целой бурей захватывает все мое существо. Не могу молчать! Нет больше сил молчать!! Разве я не потерял все, что любил, для чего жил, что лелеял в самых сокровенных своих мечтах? Разве не потерял я мою любимую маленькую Нэльку, мою маленькую ласточку, моего бедного непутевого зяблика. Потерял. Увы мне!