Мой Дантес

– Оба Геккерена – и отец, и сын – слишком трепетно относились к мнению света. Прекрасно понимали, что любой скандал чреват для них позором и завершением карьеры в России. Что, в общем-то, и произошло. Не могли они рубить сук, на котором сидят, и давать повод к сплетням. Наоборот, всячески старались избегать их. Об этом говорит и письмо барона Геккерена-старшего барону Верстолку, отправленное им уже после свадьбы приемного сына и Екатерины Гончаровой. Вот, послушайте: «С этого времени мы в семье наслаждались полным счастьем; мы жили обласканные любовью и уважением всего общества, которое наперерыв старалось осыпать нас многочисленными тому доказательствами. Но мы старательно избегали посещать дом г. Пушкина, так как его мрачный и мстительный характер нам был слишком хорошо знаком. С той и с другой стороны отношения ограничивались лишь поклонами».

– А что же друзья-то? – вдруг вспомнил дед. – Друзья-то могли помешать этому смертоубийству!

– Да многие сами не понимали, чего хочет поэт, – ответила я и еще раз перелистала тетрадь. – Вот, послушайте, что, например, пишет его секундант Данзас: «Пушкин возненавидел Дантеса и, несмотря на женитьбу его на Гончаровой, не хотел с ним помириться. На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерн-отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и Дантесом». Вот так.

– Тогда чего же он хотел-то? – непонимающе уставился на меня дед.

– Этот же вопрос задавали и друзья поэта, говоря: «Да чего же он хочет? Да ведь он сошел с ума!»

– А ты как думаешь?

– Думаю, что, не будь этой дуэли, была бы другая, – печально заметила я. – Просто Пушкин хотел покончить с опостылевшей жизнью, двояким положением в свете, вечным безденежьем, нападками критиков… Он зашел в тупик и иного выхода из него, к сожалению, не увидел. В одном из писем барона Геккерена есть такие слова: «Жоржу не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир». Мне кажется, что он был недалек от истины. К тому же, подобным образом в тогдашнем Петербурге мыслили многие.

– А чего это ты загрустила? – насторожился старик.

– Так меня тоже загнали в угол, – ответила я, даже не пытаясь скрыть неизвестно откуда нахлынувшее раздражение. – Только мой враг – отнюдь не общество, он до сих пор безлик. Я не знаю его имени, не знаю, откуда получу следующий удар. И все из-за какого-то медальона. Из-за бездушной вещи, ради которой меня готовы лишить жизни!

– У нас и за рубль убивают, – ухмыльнулся дед, – а уж за медальон этот твой и целую роту положить не постесняются.

– Спасибо, утешили, – вконец разозлилась я.

– Ты погоди кипятиться-то, – попробовал было успокоить меня старик. – Вычислим мы твоего негодяя. Ты вон до сих пор толком вспомнить не можешь, сколько же человек знали о драгоценности. Сначала назвала только Никиту и Егорушку. Потом пушкинист Моравский всплыл. Хотя, и первых двух уже достаточно. Недаром же говорят, что знают двое, то знает и свинья.

– Не свинья, а Стас, – устало призналась я.

– Какой такой Стас? – брови деда взлетели к самой кромке волос. – Еще и Стас был?