Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

«Die blonde Front[59]неплохо представлен сегодня», – кисло заметил я. Место выглядело как Венерина гора в метрополии. Гитлер резко вернулся к своей трагической роли Тангейзера. «Mein lieber Ханфштангль, с моей личной жизнью покончено», – сказал он. Тем хуже, подумал я. Не было никаких очевидных свидетельств, что его вкусы стали менее дикими. Примерно в это время или, может быть, чуть позже близкие к партии люди стали говорить о двух маленьких девочках из балета, которых привел отвратительный Геббельс, их время от времени видели выходящими из задних ворот рейхсканцелярии рано утром. Они были сестрами и всегда ходили вместе, так что истории, связанные с ними, никак не указывали, что Гитлер стал нормальным, наоборот. Позднее, уже во время моего бегства, ему начало нравиться наблюдать за танцовщицами из кабаре и акробатками в мюзик-холле «Скала», и чем меньше на них было одежды, тем это больше нравилось Гитлеру. Я встретился с одной из них в моем изгнании в Лондоне, и больше всего ей бы подошла характеристика – опытный циник. «Вы знаете, мистер Гитлер – просто старый вуайерист», – сказал она, скорчив гримаску.

Мое замечание, по-видимому, привело его обратно в состояние публичного человека. Мне показалась удачной возможность снова поднять вопрос о Венеции. Внятного ответа я не получил. «Я не вижу, что хорошего может вылиться из этой идеи, Ханфштангль. У меня слишком много дел здесь, и я, скорее всего, не смогу уехать. То, как развиваются события…» Он прервался на середине предложения. Интересно, о чем он собирался сказать, подумал я. Он своим видом ничего не показывал и стал рассеянно листать страницы какого-то иллюстрированного журнала. Тогда я решил обсудить другую, свою собственную проблему: «Если так, герр Гитлер, то я вам здесь не понадоблюсь. Вы не возражаете, если я совершу короткую поездку в Соединенные Штаты?» Гитлер посмотрел на меня подозрительно: «Что вы собираетесь там делать? Продавать свой фильм?» «Нет, – ответил я, – в этом году состоится встреча, посвященная двадцатипятилетию выпуска моего курса в Гарварде, и присутствовать там вопрос чести. Это хорошая возможность пообщаться со старыми друзьями, некоторые из них сейчас весьма влиятельные люди. Я могу даже увидеть президента Рузвельта». Гитлер изобразил на своем лице сонливость и начал тереть глаза костяшками пальцев. «Да, да, что касается меня, у меня нет возражений». Никаких сообщений, никаких инструкций, только притворное равнодушие.

То, что я принял приглашение, стало известно прессе в Соединенных Штатах, и многие газеты начали что-то вроде кампании против моего визита. Я сидел дома в Мюнхене и упражнялся в исполнении одного этюда Шопена, который всегда давался мне с трудом, когда наш не слишком деликатный баварский повар постучал в дверь студии и объявил: «Герр докта, Ботсдам на линии». Я был разозлен тем, что меня прервали, тем более я подозревал, что звонили не мне. У нас несколько дней жил принц Ауви и как раз только что ушел, поэтому я думал, что это был один из его знакомых, который немного опоздал. Вместо этого сквозь помехи раздался женский голос: «Это Бостон. Доктор Ханфштангль у телефона?» Телефонистка соединила меня с Элиотом Катлером, президентом нашего курса, который звонил любезно предупредить меня о кампании в прессе. Когда я сказал, что, возможно, будет лучше, если я вообще не приеду, он заявил, что и слышать об этом не желает, и предложил мне приехать как частное лицо, без лишнего шума.

Чтобы замаскировать свой отъезд, я устроил вечеринку в саду в моем доме на Паризерплац в Берлине. Все, кто имел хоть какой-то вес в столице, были там, за исключением Гитлера, Геринга и Геббельса, хотя жены последних двух нанесли формальный визит. Большое нацистское трио нарочито сожалело о невозможности приехать, Гитлер придумал какое-то абсолютно нелепое объяснение, что он боится скомпрометировать себя, если столкнется с каким-либо иностранным дипломатом, который потом сможет отправить домой совершенно ложный отчет об их разговоре. Он особенно боялся Черрути, что я принял за плохой признак.

Следующим утром я театрально надел солнцезащитные очки, поднял воротник плаща и улетел в Кельн, где планировал сесть на немецкий почтовый самолет, доставляющий последнюю партию почты на лайнер «Европа» в Шербург, его последний европейский порт захода на пути через океан. Я мог не беспокоиться обо всем этом. Хотя я взбежал по сходням в последний момент, через пару часов все на борту знали о моем присутствии. Меня видели лорд Фермой и его брат-близнец Морис Роуч, мои соседи по комнате в Гарварде. Даже пресса узнала об этом.