Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

После этого мы собирались на такие музыкальные сессии бессчетное число раз. У него не было времени на Баха и Моцарта. Для его бешеного темперамента в этой музыке было слишком мало кульминационных взлетов. Он иногда слушал Шумана и Шопена и любил некоторые места из Рихарда Штрауса. С течением времени я научил его понимать итальянскую оперу, но в конце всегда звучал Вагнер, «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их сотни раз, но эти пьесы никогда не надоедали ему. Он превосходно знал и высоко ценил музыку Вагнера, возможно, эта страсть родилась у него еще во времена жизни в Вене, задолго до того, как мы с ним познакомились. Зерно этой любви могло быть также посеяно в Линце, где в начале века жил Голлерих, который был учеником Листа, руководителем местного оркестра и большим поклонником Вагнера, однако где именно Гитлер увлекся этой музыкой, навсегда останется загадкой. В какой-то момент я обнаружил, что существует прямая параллель между структурой прелюдии к «Мейстерзингерам» и зачином его речей. Все это переплетение лейтмотивов, вычурностей, контрапунктов и музыкальных контрастов с точностью отражалось в модели его выступлений, которые по своему построению были симфоническими и всегда завершались наивысшей кульминацией, похожей на рокот вагнеровских тромбонов.

Я был, пожалуй, единственным человеком, который был вхож в оба круга его знакомых. Обычно он держал людей из разных групп в неведении друг о друге, никогда не говорил, где был или куда собирается идти, и никого не брал с собой. Иногда он просил меня сходить с ним к Лаубекам на чашку чая и усаживал меня там за их пианино. Мне думается, ему доставляла удовольствие мысль, что он может представить кого-либо с такими талантами. Лаубек был абсолютно убежденным последователем Гитлера и, учитывая, что националистические страсти в Баварии накалялись, держал известное количество оружия и боеприпасов для нацистов спрятанным на его железнодорожных сортировочных станциях. Он всегда был предельно вежлив со мной, но принадлежал к умеренной группе в партии, которая возмущалась тем, что Гитлер имеет дружеские отношения с человеком, так непохожим на них самих, и считала определенно опасным, что я часто таскал его по домам моих друзей. Готфрид Федер даже написал памфлет, в котором обвинял Гитлера в предпочтении «компании красивых женщин» его обязательствам в качестве главы партии рабочего класса. Это было прямое указание на мою сестру Эрну и особенно на мою жену, к которой Гитлер испытывал одну из своих платонических страстей – это его свойство примет еще более явные черты в будущей трагической истории.

В другой раз в доме Генриха Гоффмана, его друга-фотографа, я начал играть футбольные марши, выученные мной в Гарварде. Я рассказал Гитлеру все о болельщиках и маршах, контрмаршах и продуманном подстегивании истерического энтузиазма публики. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которые в унисон ревели «Гарвард, Гарвард, Гарвард, Ра-Ра-Ра!», и о гипнотическом эффекте таких вещей. Я сыграл ему некоторые марши Сузы и потом свой собственный, «Фалара», чтобы показать, как можно аранжировать немецкие мелодии и придать им тот бодрый ритм, характерный для американской духовой музыки. Гитлер практически захлебывался от энтузиазма. «Это то, что надо, Ханфштангль, то, что нам нужно для движения, превосходно!» – И он стал вышагивать туда-сюда по комнате, как участница парада.

После этого он заставил штурмовые отряды упражняться в таких действах. За несколько лет я даже сам написал около дюжины маршей, в том числе и тот, который исполняли колонны коричневорубашечников, проходя парадом у Бранденбургских ворот в день своего прихода ко власти. «Ра-Ра-Ра!» стало «Зиг хайль, зиг хайль!», но его источником был именно гимн Гарварда, и я должен принять и свою часть вины за это.

Одной вещью, которая меня стала меня тяготить очень рано, было отсутствие одного жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я упомянул уже, что он был страстно увлечен моей женой, что выражалось в преподносимых им цветах, целовании рук и в обожающем взгляде его глаз. Наверное, она была первой красивой женщиной из хорошей семьи, которую он когда-либо встречал, но каким-то образом всегда чувствовалось, что в этой привязанности не было никакого физического влечения. Она стала частью его неординарного дара драматического исполнения, частью его скрытых комплексов и мужского бессилия, которое могло быть врожденным либо развившимся в результате заболевания сифилисом в годы его юности в Вене.