Мой друг Пеликан

— Штангист прав, — сказал Пеликан-Петров. — Если бы Сорока не был такой гнусью, мы, конечно, не взяли бы четыре папиросы. Если бы он сам нам дал… По-божески, поровну…

— Все равно взяли бы, — заметила Александра.

— Ладно. — Пеликан несильно ударил ладонью ее по спине, словно захлопывая тему. — Пусть думает, что не взяли бы.

Фаина прыснула.

Александра сердито поглядела на нее. Она не случайно пришла сюда. Черноволосая, с пробивающимися на верхней губе темными усиками, в очках, почти полностью лишивших ее — по вкусам того времени — внимания молодых людей, она была в одной группе с Петровым и, кроме того, была его землячкой, родом с Кубани, что делало как бы само собой разумеющейся их взаимную симпатию.

Как бы… В этом слове заключена была целиком истина. Хотя в представлении многих здесь могла быть более, чем дружба, — близость.

Ей необходимо было проверить давнишние подозрения насчет Пеликана и Фаины, учившейся на вечернем отделении; Фаина устраивалась ночевать то у одной, то у другой подруги, и часто их видели с Пеликаном вместе.

Невозможно было знать что-либо определенно: никто из приятелей и намеком не выдавал тайны Пеликана и Фаины, которая нередко приходила к ним в гости перед отбоем. Когда обитатели мужского корпуса более или менее утихомиривались, Пеликан уединялся с нею в заброшенной комнате студсовета, дверь которой запиралась на замок.

Женское чутье открыло Александре едва уловимую фальшь в безличной и благопристойной болтовне, она тоже не без удовольствия весь вечер и часть ночи сидела и болтала с однокашниками, разобравшись довольно скоро, что пышнотелая Фаина, разместившись по соседству с Модестом, не для Модеста пришлепала сюда. Недаром Александру на курсе так вот всегда называли Александрой, без каких-либо уменьшений. Никто не обращался к ней Саша или Шура. Уважали за серьезность, великолепное знание немецкого языка — она стихи сочиняла на немецком — побаиваясь ее острого языка и отпрыгивая, отскакивая, отлетая от нее, когда замечали под тонким флером ума и целеустремленности настоящий вулкан страсти, казалось, готовый извергнуться на первого неосторожно зазевавшегося молодца.

Но это только так казалось. Глупцы не умели различить за очками Александры большого вкуса и большой претензии. Что касается кишмя кишащих молодцев за пределами этой комнаты, в одинаковой степени неинтересны ей были хлюпики, и крепкие мужланы, и недалекие франты.

— Боря, чего-нибудь новое написал? — спросила она у Пеликана.

Он сумрачно и по-доброму посмотрел на нее, встал с кровати, открыл тумбочку и достал две общие тетради.

— Хочешь стихи? — спросил он.

— Конечно, стихи, — сказала Александра. — Сперва стихи. А после, что есть другого. Времени хватит.

— Есть рассказ, — сказал он, нахмуривая брови.

Он тем охотнее расположен был читать Александре, что она была слушательница искренняя и приветливая, а главное, ее мнение многого стоило.

Остальные приятели, как правило, слушали из вежливости, и восторги выражали из вежливости. Литература мало интересовала их.

Вежливо застывшие лица Модеста и особенно Фаины разбудили в Александре приятное, мстительное чувство.

— Хорошо, — сказала она Пеликану с откровенной заинтересованностью и приготовилась слушать. Он прочитал два стихотворения, посвященные первой юношеской любви — Люке, живущей в его родном Ейске. Откровенные стихи, интимные. Поэт и девушка остаются на ночь одни в пустом клубе, он целует ее голую, рассматривает с наслаждением, ее вопрос: тебе не стыдно? обнимает ее, сливаются в одно целое. Рифмы были, метафоры. У Александры загорячели щеки; но успокоило — всего лишь поэзия, о давно прошедшем. Модест и Фаина притихли, неизвестно, поняли что-нибудь. — Мне понравилось.

— Понравилось? — Пеликан вдруг хрипловатым голосом переспросил; краской смущения подпалилось лицо.

— Да, понравилось. Там, где у тебя сказано о какой-то незаконченности, недолговечности любви — мне вспомнился Александр Блок.

Я помню длительные муки:
Ночь догорала за окном;
Ее заломанные руки
Чуть брезжили в луче дневном.

— Блок? Ты льстишь мне преувеличенно. На самом деле все было не так. Я вовсе не о Люке пишу. Я ей посвящаю стихи… Но…

— Не о ней… Понятно, — мягко произнесла Александра. — У вас на самом деле долговечно.

— Посмотри, какая пирамида писем. Каждую неделю письмо, а то и два в неделю. Почтальонша бедная замучилась. Люка меня не забывает. Но она меня не…

— Что?

— А дьявол меня знает!

— Ты тоже пишешь два раза в неделю?

— Нет. Не люблю писем.

— Зимой поедешь в Ейск?

— Мне там нечего делать. Я хочу слетать на Камчатку. Если отец найдет возможным прислать денег.

— Тогда что же у вас с Люкой долговечно?

— Это ты сказала.

— А ты?

— Я не имею такой пошлой привычки — ходить прежней дорогой. Переживать я могу; страдать. Но не возвращаться на руины. Не грусти, Александра! Всё — впереди.