Мой друг Пеликан

Володя Литов, шокированный серьезным тоном по поводу занятия, на его взгляд пустого и никчемного, после секундного размышления ушел к своей постели и завалился поверх одеяла, задрав ноги на спинку кровати.

Но Малинин вдруг бросил карты, вышел из-за стола и встал над ним.

— Как ты сказал, его звать?

— Я ничего не говорил. Я его вижу в первый раз в жизни, — сказал Володя.

— Из какой он комнаты?

— Да откуда мне знать? Может, он вообще не наш.

— Не свисти.

— Он смылся, — сказал Володя.

— Ну, и что? — сказал Малинин. — Ты никого не видишь. Без понятия, витаешь в облаках. Такие дела нельзя оставлять ни на одну ночь. Загниет… Сей же момент идем.

— Сбрендил? Три часа ночи, — сказал Володя, продолжая лежать на спине и чувствуя, как теплеет у него на душе, прорастая покоем, уверенностью и благодарностью к Малинину, который сам предлагает и берет на себя решение пакостной проблемы.

— Ну, ты! мы тебя ждем, — отнесся к Малинину третий игрок — Круглый из Ухты. — Кон надо закончить. Иди сдавай.

— Отвали, — не поворачивая головы, ответил Малинин. Потом, так же стоя спиной к столу, сказал: — Подсчитывайте. Играть больше не буду.

— Ты должен играть, — настаивал Круглый. — Игру нельзя бросить, понял, плебей?

— Да кончайте вы. Ну, не хочет человек. Ну, я проиграл, конечно. Ну, что? Не вешаться из-за этого, — успокоительной скороговоркой вступил четвертый игрок — маленький, медно-рыжий, конопатый до полной законопаченности Саша Савранский, слабенький, насквозь книжный человек, не стесняющийся своей слабости.

Толик Сухарев объявил результат: проиграл один Савранский — шестнадцать рублей пятьдесят четыре копейки; остальные все выиграли в общей сумме двадцать два рубля восемьдесят копеек.

Взрыв хохота потряс комнату.

Смеялись и зубрилы, и Женька Старик, художник, подселенный к ним. Всего в комнате проживало тринадцать человек, и по стенам и посередине стояло тринадцать кроватей.

— Толик, ты ведь сжульничал? — сказал Савранский, и в его тоне была удрученная покорность. — Нет, — без малейшего вызова сказал он, — я так не хочу! Я требую пересчитать!

— На! на!.. Пересчитывай! — Сухарев бросил ему через стол исписанный лист бумаги.

— Обычная история, — хихикнул Брыковский, несмотря на юный возраст, по всем проявлениям тип старого холостяка, осторожного, пунктуального и занудного.

— Как у вас всегда получается? — спросил Старик. — Сашка проигрывает шестнадцать рублей, а с него причитается двадцать два.

— Мистика, — сказал Савранский, тупо рассматривая колонки цифр на листке. — При том беспардонная. Фокус-покус с винегретом, клянусь бородой Гоголя! Не пригласить ли нам Мессинга?..

Толик Сухарев выдернул из кровати Брыковского два металлических прута — тот сделал вид, что не заметил, или же безразличие его должно было означать, что это не его кровать, — и стал выбивать на кроватной решетке джазовый ритм, вихляясь всем телом, притопывая и вскрикивая.

В дверь постучали, женский голос поинтересовался, зачем у них в комнате так шумно.

— Спать-спать, старуха! — крикнул из-под одеяла жлоб Далматов; он перед этим успел заснуть, но музыка Сухарева оживила бы и мертвого.

Раздался новый взрыв хохота.

— Спасайся кто может! — бросая в дверь металлические прутья, завопил Сухарев; прутья пролетели в опасной близости над головами зубрил и с грохотом отскочили от двери.

— Кар-раул! — подражая ограбленной женщине, закричал Далматов, лежа под одеялом.

— Не кричите — вахтера разбудите, плебеи! — крикнул Круглый.

Кирилл Смирнов, в обиходе Киря, мягко улыбаясь, покачал головой — больше для себя, чем в расчете, что кто-то заметит его укоризненную покачку. Не строя на лице нахмуренного осуждения, он сидел на своей постели, улыбаясь, тихо позвал:

— Толик… Толик, ты на самом деле не хотел бросить… Ты не хотел.

— А! — отстранился Сухарев, диковато усмехнулся одними только сумасшедшими глазами, прозрачными и настороженными, пошел вокруг комнаты, глядя внимательно и словно отыскивая что-то.

— Сухарь, ну, ты дал!.. — тоже одними глазами улыбнулся Малинин. — Мы должны идти: закрой за нами.

— Вы с ума сошли, — сказал Савранский. — Она еще стоит у двери. Войдет и увидит весь наш бесподобный бардак!

— Тем более, — сказал Малинин.

— Клянусь бородой Гоголя! — сказал Савранский.

— Не бзди, родная, пройдут дожди, — нараспев произнес Круглый. — Не бзди, родная, ты только жди…

— Друзья мои, вы никогда не думали, — спросил Сухарев, — что эти три громадные двери от трех стенных шкафов когда-то были сквозными проходами в нынешнюю комстопять? Когда во всем подвале размещалась конюшня князя Голицына… К нашим соседям… Судя по дыму от моей сигареты, сквознячок тянет от нас к ним. Поняли мысль?

— Какую? — спросил Далматов.

— Конгениальную, конечно, — с издевочкой произнес Савранский.

— Дурак! — сказал Сухарев. — Если сделать дымовую завесу и кинуть в шкаф и прикрыть дверцу… У нас не будет ни капли запаха. А они убьются — не дотумкают, откуда у них клубы дыма, Везувий, Хиросима, — никому не допереть!..

— Сдаюсь. Ты — гений. — Конопатый Саша поднял обе руки.

— А? Железно?

— Железобетонно!

— Брыковский, нужны две фотопленки.