Мой гарем

В не изменявшем ему весь последний месяц ощущении тупой житейской скуки, осложненной каким-то навязчивым анализом окружающего «под углом», вдруг зазвучала нотка товарищеской приязни, слегка повышенной, но искренней беззаботности. Ожидание разгула с неведомой, щекочущей нервы перспективой точно приподняло Одинцова, втолкнуло в распахнутую дверь, и он, сразу впадая в общий тон, закричал с утрированною развязностью:

— Привет честному кумпансгву! Привет безнравственному имениннику, бездельнику и пьянице Володьке!

Виновник торжества, земский начальник Бабичев, сидевший с фисгармонией и с картинным изгибом рук игравший марш Буланже, бросился ему навстречу.

— Госпожа судебная палата дорого заплатит за свои слова, — закричал он, целуя Одинцова в обе щеки. — Налить ей за это по второй инстанции!

И, пока Одинцов переходил из объятий в объятия, встречаясь с разнеженными, влажными взорами друзей, Бабичев налил две большие рюмки коньяку и, держа их в обеих руках, торжественно подступил к Одинцову.

— А вот это по первой инстанции, — говорил он, почти насильно вливая коньяк в рот Одинцову, — а это, брат, по второй!

Одинцов опоздал, и завтрак был в полном разгаре, бутылки наполовину выпиты, блюда с шашлыком опустошены. Посреди стола возвышалась большая ваза с толченым льдом, наполнявшим также стаканы с торчащими из них изогнутыми стеклянными трубками. В промежутках толченого льда желтел и золотился херес.

Ошеломленный двумя рюмками коньяку, но еще совершенно трезвый, Одинцов сидел за столом, тянул из стеклянной трубки холодную влагу и, приходя в себя, всматривался и слушал.

Именинник Бабичев, по-прежнему выворачивая руки, играл марш Буланже и с увлечением напевал какие-то нелепые слова:

Гвардейца при-ве-ла
С собой моя се-сгра,
Дочь опиралась горячо
На кирасирское плечо...

Народу было немного — кроме Одинцова и Бабичева, всего трое: студент-технолог Гросс, молодой военный инженер Жуков и начальник судоходной дистанции, пожилой моряк Китнер. Но все они были без сюртуков, сидели, развалившись в красивых позах, громко говорили, стучали стаканами, и у Одинцова сначала получилось обманчивое впечатление, будто компания гораздо больше. Пожилой моряк обнимал за плечи студента, а перед ними стоял Жуков. Молодой инженер, с торчавшим из-за жилета широким военным галстуком, быстро жестикулировал и показывал на картах замысловатый фокус. Маленькие черные глазки Жукова лукаво смеялись на неподвижном, тщательно выбритом лице, а быстро мелькавшие пальцы с необычайной ловкостью тасовали и подтасовывали колоду. Потом инженер жонглировал бокалами и тростью, завязывал салфетку в «волшебный узел» и все время приговаривал с интонацией заправского фокусника:

— Алле пассе! Алле гоп!

Начальник судоходной дистанции, тянувший херес стакан за стаканом и усердно подливавший студенту Гроссу, не мигая смотрел на инженера белесовато-голубыми острыми глазами морского волка и, всплескивая руками, восхищенно кричал:

— То есть это, я вам доложу, поразительно! Клянусь хересом и студентом! Ах, черт его возьми! Шевели ногами!..

А технолог Гросс, с открытым «добролюбовским» лицом, пил херес попеременно с водкой, стучал кулаком по столу и говорил с равнодушной расстановкой:

— Ерунда. Брось, инженер!.. Вся наша жизнь такой же фокус с тасовкой и подтасовкой. Да, брат. Лучше выпьем. И я тебе докажу, как дважды два, что ты сам салфетка, завязанная узлом...

II

Номер гостиницы, где остановился и справлял именины Бабичев, выходил на теневую сторону улицы, и в нем, по контрасту со зноем, ослепительно сиявшим с противоположной стороны, казалось не жарко.

Подойдя к окну, Одинцов увидал ряд татарских лавчонок. С пыльной улицы веяло прелым запахом арбузов и дынь, наваленных у дверей лавчонок целыми грудами. Тут же на корточках сидели татары в круглых бархатных ермолках и персы в высоких барашковых шапках. У персов были загорелые лица, а бороды и ногти окрашены в рыжевато-красную краску. На знойной улице, переполненной лавками, группами татар и персов, была почти немая тишина, а из номера гостиницы, где пировали пятеро друзей, вырывался разноголосый шум и резкие, стонущие звуки фисгармонии. Но торговцы арбузами были равнодушны к этому шуму, и только широколицый рябой татарин, сидевший как раз против Одинцова и смотревший на него двумя крошечными точками глаз, улыбался широчайшей улыбкой. Он причмокивал губами, бормотал что-то вроде «тарам-барам», и Одинцов догадался, что татарину за него весело.