Мой гарем

Он не договорил, как распахнулась дверь и снова появился Карапет, а за ним четыре фигуры кавказских горцев в длиннейших черкесках. У каждого было по музыкальному инструменту, вроде мандолины с шарообразным корпусом и длинным-предлинным грифом. Двое из них были слепы, но в ярко-синих, скрывавших их глаза очках, и шли они под руку с товарищами. Так и вошли они попарно, дробной, семенящей походкой, церемонно раскланиваясь на все стороны. Усевшись на стульях, расставленных в квадрат, они молча настроили инструменты, откинули широкие рукава черкесок и замерли... Потом разом ударили по струнам.

Вместе с музыкой плясовой кавказской песни поднялся страшный шум, топот ног и хлопанье в ладоши. Именинник, гости и даже сам хозяин гостиницы вдруг пришли в движение. Они слегка приплясывали на месте, отбивали ладонями такт, и звонкие хлопки слились в один грохот с лихими, крутящимися как вихрь звуками танца. Карапет, стоя посреди комнаты, поворачивался на одной ноге, плавно разводил в воздухе руками и, лукаво подмигивая, делал вид, что вот-вот пустится в пляс.

IV

Только Одинцов неподвижно сидел и всматривался. Выпитый херес по-прежнему не опьянял его, кровь стучала в висках, и мысль работала с удвоенною живостью. Ему захотелось воздуха, он встал и подошел к окну. На другой стороне улицы рябой татарин с маской смеха на лице и несколько других татар из соседних лавок, столпившись в кучку, во все глаза смотрели в окна гостиницы, и было видно, что они жадно ловят бодрый, зовущий шум, вихрем вылетающий из окон. Они тоже слегка приплясывали, и на их лицах была написана радость. Увидав Одинцова, они любовно закивали ему, и все вместе забормотали что-то очень похожее на «тарам-барам».

Одинцов отошел от окна, невольно улыбаясь, и вдруг встретился с глазами одного из музыкантов. Тот сидел, немного выдавшись из группы, и по лицам остальных, устремленным к нему, чувствовалось, что он — главный. Глаза, с которыми встретился Одинцов, были глазами птицы, круглыми, без зрачков, и притом на совершенно птичьем лице с узкими сдавленными висками и длинным, напоминающим клюв носом. Маленькая головка горца вращалась во все стороны, скользя пристальным взглядом то по товарищам, то по гостям. А стеклянная непроницаемость взора и быстрое мелькание руки, ударявшей по струнам, придавали этому музыканту вид большой заводной куклы. Двое слепцов в синих очках были бледны, а их плечи странно опущены. И в этой опущенности плеч, в скорбной складке губ, в непроницаемости круглых синих стекол, отражавших комнату, чувствовалась жуткая сосредоточенность, устремленность в глубину, какое-то мертвенное внимание и тайна. Было похоже на то, что от них осталась одна оболочка в виде черкесок, бледных лиц и синих стекол, а отлетевшие души их витают далеко в горах Кавказа, среди долин и ущелий. Между тем в отчаянно-смелых и диких надрывах струн все время тоскливо и назойливо жужжала бедная, жалобная нотка. Очевидно, это звучала слабо натянутая плохонькая струна, но это не вносило диссонанса, не казалось случайностью, а в соединении с грозным, таинственным рокотом давало красивый и цельный образ порабощенной народности. Мужественные призывы к мщению и бессильные женские слезы звучали смешанным аккордом.

Одинцов не слышал начальника дистанции, то и дело кричавшего неизменное: «Шевели ногами», и все смотрел в бездонные черные глаза. И понемногу в гордом повороте птичьей головы музыканта, в немигающем неподвижном взгляде ему начал чудиться странный вызов. По-прежнему в висках Одинцова тяжелым молотом стучала кровь, рождавшая в мозгу напряженную, нудную мысль. И ему уже все было ясно. Да, без сомнения, это все та же «оборотная сторона медали», которую весь последний месяц рисовало ему упрямое смотрение «под углом», нервная обостренность внимания. На каждом шагу, в ежедневных столкновениях с так называемой низшей массой, он ловил на себе нескрываемые ненавидящие взоры. И в птичьих глазах музыканта, как будто бессмысленных и неподвижных, теперь отчетливо пылала та же знакомая Одинцову ненависть, мрачная, беспросветная, не знающая пощады.

Бабичев, инженер, студент Гросс и моряк продолжали пить, целоваться, говорить свободными и гулкими голосами, смеяться над Карапетом, а Одинцов все сидел с неотвязной думой, и кровь стучала у него в висках. И ему казалось, что в атмосферу пирующего барства, благоглупых, обидно бессодержательных речей каким-то протестом врывается гордое бряцание струн под пальцами грошовых музыкантов. И было что-то ужасное, будящее чувство жгучего стыда, в бледности трезвых слепцов и чистоте синих стекол, отражавших пьяную комнату.

— Дайте же музыкантам вина! — внезапно закричал Одинцов таким надорванным, истерическим тоном, что все к нему обернулись.

— Ну и ладно, дадим! — сказал Бабичев, глядя на него с удивлением. — Что ты орешь, судебная палата?

— И в самом деле, довольно музыки, — сказал студент, — а то вы и рады, эксплуататоры!