Мой гарем

Под влиянием чистого воздуха, влажного волжского ветра и даже некоторого гипноза этой матросской выправки Одинцов сам почувствовал бодрость, а вместе с нею к нему внезапно вернулась обычная нервная наблюдательность, способность подмечать детали. Но в то же время ему было как-то легко и весело. Моряк ходил по пристани, отдавал какие-то распоряжения, и то и дело слышалось его: «Молодцы! Шевели ногами!» И, несмотря на сумбурную неточность приказов, которые поминутно отменялись, на неровность походки и комическую бессмысленность белесовато-голубых глаз начальника, на умных лицах матросов была написана самая искренняя почтительность.

И это почему-то нравилось Одинцову, и он ловил себя на чувстве легкой зависти к моряку.

Блестела ярко начищенная медь; основательно и красиво построенная пристань непоколебимо противилась прибою волн; слышалось здоровое и бравое «есть!», и в этой казенной подтянутости Одинцов с удивлением не находил никакого контраста пьяному начальнику судоходной дистанции — напротив, чувствовал какой-то заботливый оплот, какую-то нормальную гарантию и защиту. В глазах старого штурмана, вышедшего на борт парохода и с любовною осторожностью подсаживавшего поочередно и начальника дистанции и гостей, светились искорки благодушного смеха. А в напускной, преувеличенной почтительности положительно было что-то похожее на бережную заботливость няньки.

На верхней палубе «Стрелы», под широким парусиновым тентом, был накрыт большой стол, а на нем стояла неизменная ваза со льдом и бутылки хереса, лимонада и нарзана. Аккуратно сложенные, лежали изогнутые стеклянные трубки, а в стороне со скромной улыбкой на хитром армянском лице переминался с ноги на ногу Карапет.

— Молодец! Шевели ногами! Ходы далши, знаком будышь! — крикнул ему моряк и, когда тот, раскланявшись во все стороны, сошел на пристань, махнул рукой старому штурману.

И через минуту «Стрела», сделав широкий поворот, понеслась по течению между лесистыми, утопавшими в солнечном свете берегами.

VII

Именинник Бабичев сидел на председательском месте и, раскладывая по стаканам толченый лед, заливал его хересом. Певица с открытой сцены жадно глотала вино, смотрела на всех улыбающимися глазами, но в изгибе ее рта и гордом наклоне шеи по-прежнему чувствовалась недоступность. А между тем Одинцов отлично видел, как Джульетта, чокаясь с начальником дистанции, в то же время прижималась плечом к сидевшему с другой стороны Бабичеву. И самого Одинцова дразнили эти равнодушные глаза монахини, смутное чувство досады понемногу прокрадывалось в его душу, а вместе с тем возвращалась острота глаза, придирчивая и злобная. Ему уже было ясно, почему Джульетта тянется к моряку, несмотря на то, что общество красавца Бабичева ей приятней. Начальник дистанции был богат, сорил деньгами, в закулисном мире «Аркадии» пользовался большим почетом, и много простых хористок попало благодаря ему в «этуали».

— Господа! — поднимая бокал, торжественно сказал студент.

— Знаем, знаем! — перебил его инженер. — За идею?

Открытое лицо студента снисходительно улыбнулось, а низкий бас сказал с обычной расстановкой:

— Заткни фонтан. — И продолжал: — Во благовремении все хорошо. И идеи, и херес, и молчаливая судебная палата, и женщины в пирамидальных шляпах. Но так как мы едем в некоторое волшебное царство, как изволил выразиться господин достоуважаемый именинник, то требуются поправки. А именно. Пункт первый: пусть молчаливая судебная палата произнесет хоть одно слово, и пункт второй: обладательница пирамидальной шляпы пусть снимет оную шляпу.

И Гросс умолк при общем смехе.

Стало веселее. Все громко заговорили. Джульетта сняла шляпу, но Одинцов, пользуясь тем, что о нем забыли, не произнес ни слова и продолжал тянуть вино из стеклянной трубки. Херес не опьянял его, не давал забвения, и он, перестав бороться с собою, отдался течению мыслей. Он думал, желчно обращаясь к самому себе: «Если ты — чужой в этом обществе пьяного моряка, пошлой, продажной женщины, кривляющихся инженера и студента, земского начальника, швыряющего Бог его знает чьи деньги по трактирам, то зачем ты здесь? Если тебе тяжело это наблюдение под углом, эти глупые и, очевидно, никому не нужные переоценки, то брось их!» Но он не мог бросить, невольно катился по наклонной плоскости, и его обостренный алкоголем ум продолжал анализировать с беспокойным ожесточением.