Мой гарем

— Ну что, хорошо была разыграна средневековая сцена, мой милый корнет? Не правда ли, нашему знаменитому беллетристу Александру Крюковскому угрожала большая опасность погибнуть от мести горбатого герцога и его оруженосца? Теперь пойдемте тихонько-тихонько, и пусть Александр Крюковский говорит.

И они долго ходили рука об руку, все вчетвером, и опять звенящий голос беллетриста почти декламировал о счастливой бесстрашной девушке, готовой превратить свою жизнь в красивую легенду, в сон наяву. Когда-то жизнь всех людей походила на легенду, на сон, но люди испугались своего счастья, усомнились, пустились во многие помыслы и навсегда отравили ими свой ум. Погибла поэзия вместе с последними колдунами и ведьмами, сожженными на кострах, и скучная математическая правда, бухгалтерская справедливость, аптекарски точная и расчетливая мораль покрыли когда-то цветущую поверхность жизни толстой корой. Лаборатории и машиностроительные заводы творят чудеса, а душа человеческая уже не знает чудес, не знает преображений, не знает очищающих слез, не желает страданий, не жаждет опытов над собой. Но близок час, когда обновится человеческая душа, и счастливы избранники, готовые к этому обновлению и тоскующие по нем.

Случайно вышли на морскую площадку и увидали прислоненный к скамейке, блистающий спицами, совершенно позабытый княжною велосипед. Ночь уже была вся голубая. Ровный комнатный свет лился с середины неба, точно из подвешенного будуарного фонаря. Гладкое море, без блеска, стлалось, как бесконечная темно-серая скатерть. Кое-где на далеких судах спокойно светились желтые и красные огоньки.

— Пора спать, — сказала княжна, сдерживая зевоту, — мне было с вами ужасно хорошо. Надеюсь, завтра опять встретимся здесь... — Она подошла к велосипеду, отвела его от скамьи. — Ну, до свидания, — говорила она, уже взявшись за руль, — с сегодняшнего дня к нашему коротенькому уставу прибавится одна подробность: при встрече и при прощании основательнице клуба четверых трое ее товарищей будут целовать руку. Это, конечно, против этикета, но мы его уже нарушили столько раз... Ну, милый корнет, вы, как представитель блестящего воинства, целуете первый. — Она протянула руку, Глыбович поцеловал. — Вы, мой маленький герцог, — второй. — Юрди поцеловал. — А вы, возлюбленный Альберт...

Она уже протягивала руку беллетристу для поцелуя, но получилось как-то нечаянно, что Крюковский не успел этого сделать и, подсаживая княжну на седло, прошел рядом с велосипедом несколько шагов.

— Чуть-чуть скорее, — совсем каким-то новым тоном произнесла княжна и сама приложила руку к его губам. — Ответьте мне коротко и прямо, что вы чувствовали во время нашей средневековой сцены, когда держали меня в руках? Вы хорошо помните этот момент?

— Хорошо.

— Что вы чувствовали? — Она ехала уже довольно быстро, и беллетристу пришлось ускорить шаг.

— Я чувствовал любовь, — с нахлынувшим прежним волнением, но совершенно твердо ответил он.

— К кому? — спросила княжна.

— К Франсуазе, — искренне сказал он.

— Какую любовь? — точно допрашивала княжна.

— Чудесную, сладкую, никогда не испытанную до сих пор.

— Да? — удивленно спросила она и вдруг с силой нажала педаль и помчалась с мгновенной быстротой.

V

— Мой идеал, — говорила княжна Дуду в одну из следующих ночей, — сделать мой дом, конечно, мой будущий дом, пристанищем теоретиков, фантазеров, изобретателей, юродивых, маньяков. Пусть толпятся хоть целый день, пусть одни приводят других, пусть говорят свободно, совсем свободно обо всем. Ведь еще никто на свете не знает, что такое свобода, и сделать свободным человеческое слово хотя бы в четырех замкнутых стенах уже огромная, страшная задача.

— Именно страшная, — отозвался маленький Юрди, по обыкновению валявшийся у княжны в ногах, — потому что наше милое русское общество, если ему дать настоящую свободу слова, неизбежно начнет со сквернословия.

— И пусть, и пусть, — воскликнула княжна, — и вы увидите, что это будет только в самые первые минуты. Рабское вековое молчание не могло не накопить в глубинах человеческой души всякой скверны — вот эта скверна и выльется наружу раньше всего. Ведь из вулкана, прежде чем потечет чистая огненная лава, извергаются и камни, и копоть, и жидкая грязь. Ведь из каждого источника сначала течет мутная, а потом уже чистая вода. Подумаешь, какой ужас! И пусть сквернословят. Даже у Иоанна Кронштадтского на общей исповеди сначала кричали Бог знает что, а потом каялись и рыдали. И я не понимаю, господа, — говорила она уже шутливо, — откуда такая боязнь слов? Слово есть звук, а звук есть сотрясение воздуха. Как вы думаете, наш милый писатель?

Крюковский, слушавший княжну с особым пристальным вниманием, как будто отмахнулся от ее последней шутки и сказал: