Мой Кир Булычёв, мой Рэй Брэдбери и другие мои писатели…

Так называемой политики, откровенной сатиры у Булычёва в стихах почти нет. Он в этом плане не Галич, а, скорее, Высоцкий. Булычёв никогда не был диссидентом, политики нет и в его прозе. Но вот ведь какой парадокс: многие его вполне безобидные по сегодняшним меркам произведения в советские времена не печатались десятилетиями. Например, повесть «Осечка-67», в которой в честь 50-летия Октябрьской революции устраивают ролевую игру – взятие Зимнего. Революционеров изображают передовики производства, рабочие ленинградских заводов, а женский корпус, защищавший дворец, – девушки из научного отдела Эрмитажа. Керенского играет спивающийся трагик. Но защитники понимают, что уже успевшие принять рабочие, захватив музей, могут причинить ему вред, и отражают приступ. История в игре переписывается по-иному. По-иному идёт история и в повести «Младенец Фрей». В ней Ленин, инфернально испугавшись, что его уничтожит Сталин, стремительно молодеет, а потом превращается в младенца. А затем снова взрослеет, но уже не при царской власти, а в советском детском доме. И становится не выдающимся мыслителем, а заурядным психопатом… Написанные в период застоя, обе эти повести вышли только в 90-е годы.

Но вернёмся к поэзии. Да, откровенной политики в стихах Булычёва нет. Есть, конечно, рискованные шутки и намёки, но не более («…Так и мы с тобой травинки, / Хоть и ходим по тропинке. / И на пятый пункт в ответ / Пишем: «К сожаленью, нет»). Таков был склад его таланта. Детский взгляд даже на самые взрослые проблемы не предполагает открытого противостояния. Тем более интересно читать у него то немногое, что иначе как гражданской лирикой не назовёшь.

За рекой Памир – курбаши.
За рекой Памир – басмачи.
Вы подумайте, в этой глуши
Тридцать лет живут басмачи.
Над рекой застава Харгуш.
Замполит, лейтенант КГБ.
Вы подумайте – тридцать душ.
Тяжелее, чем на губе.
А четыреста сабель ждут,
И у сабель душа болит.
Курбаши в тридцатом году
Власть со Сталиным не поделил.

Стихотворение 1965 года. Более полувека прошло, поменялись вожди и режимы, а актуальность, увы, не ушла. А вот ещё стихи 1963 года:

Иду гулять по городу,
В котором не гуляют,
И с девушкой, которую
За это расстреляют,
Но не у стенки, выжженной
Тупыми лбами пуль,
А на скамье, просиженной
Задами толстых дур.
Расстрелянная взглядами,
Убитая словами,
Идёт пока что рядом и
Смеётся как живая.
Идёт и улыбается.
Жизнь только начинается.

Лирика, она, конечно, лирика, но в 63-м году все прекрасно всё помнили и слишком многое понимали. И последние две строчки ничего не меняют.

Есть, впрочем, у поэта Булычёва и классическая лирика:

Вроде засиделся я в гостях.
Что же будет, раз меня не будет?
Женщины, которые простят,
Мужики, которые забудут.
Вроде я на суд к себе пришёл
И признал, что жил я недостойно.
Всё хотел, чтоб было хорошо
Мне, а самым близким делал больно.
…
Загрустят тогда, не загрустят,
Если я среди других не буду?
Жертвы, пожалев меня, простят,
Остальные, пожалев, забудут.

Есть и настоящие маленькие шедевры. Где даже рифмы в первых двух стихах интересные (что вообще-то редкость для Булычёва).

В глаза газели
Козлы глазели.
Одни в ней видели козу худую,
Другие – в бороду думу дули.
А в результате
Лежат на дорожке
Газельи ножки,
Газельи рожки.

Тут ведь, согласитесь, не только переосмысление серенького козлика, тут ведь и аллюзия на Маяковского. Верблюд недоразвитый и лошадь-ублюдок («Лошадь сказала, взглянув на верблюда: “Какая гигантская лошадь-ублюдок”. Верблюд же вскричал: “Да лошадь разве ты?! Ты простонапросто – верблюд недоразвитый”»).

Ещё одно переосмысление и ещё один маленький шедевр: