Мой лучший друг

Чувствую, это у них добром не кончится. И надо бы, как обычно делают в таких случаях, разбежаться по разным кораблям. Но тот и другой словно принайтовлены к «Чукотке». Старпом-то, понятно, послан сюда с прицелом: Янсен вот-вот должен уйти на пенсию, и Синельников будет капитаном. Ну, а Палагина что держит? Боцман он хороший, на любую посудину возьмут без разговоров.

А вместе им быть не дело.

— Рихард Оттович знает? — спросил я.

— Э, что толку? — ожил старпом. — Он Палагина, видите ли, ценит. Я дважды рапорт подавал, а кеп — под сукно. Мало того, прошлой зимой Палагин двоих отлупил, тюрьма по боцману плакала. А кеп всех на ноги поднял. Видите ли, боцман напился в годовщину гибели отца. Палагина хотели в вытрезвитель увезти, чтоб проспался. А он драку затеял. И ничего, сошло. Заставили взять на поруки — только и всего, — Синельников вздохнул. — Но я его на чистую воду выведу. Не на одном, так на другом погорит. Тогда уже ему и кеп не поможет.

Утром в столовой Палагин хмуро уставился на меня.

— Ну как, полегчало?

Я не понял, о чем это он.

— Брось прикидываться. Наябедничал? Я насчет нее говорю. — Палагин кивнул в сторону Лиды. Она хлопотала у соседнего стола и была непривычно молчаливой.

— Никому я не ябедничал. С какой стати? Велели поднять тебя, я и поднял.

— Двойная китайка! — презрительно бросил боцман.

— Что, что? — такого словечка я не слыхивал.

— А это материя есть такая. И с лицевой стороны и с изнанки носить можно. Вот и люди бывают такие — двуличные.

Уши у меня запылали, и вмиг стало жарко. Никто меня еще так не называл.

— Мастак ты ярлыки навешивать. Узнал бы сперва. — Я старался удержать задрожавшие губы.

— А кто, кроме тебя? Ты же у нас доверенное лицо старпома, — отчеканил боцман в полный голос.

Ребята подняли головы от тарелок. Я встал, оглядел столовую, выдавил через силу:

— Думай, как хочешь.

Никто слова поперек не сказал боцману. Значит, и ребята считали, что я мог нашептать старпому… Что же делать? Рассказать, как Синельников выскочил из радиорубки и погнал меня за боцманом? Ребята старались не замечать меня. Лишь только Лида смотрела недоуменно и осуждающе. Да что вы, ослепли, что ли, черти полосатые? Неужели думаете, что я способен на такое?

Даже Генка, друг, уткнулся в миску и с преувеличенным вниманием выскребал остатки каши. Я пошел к двери, и никто не остановил меня.

— Якимов, ты мне нужен! — услыхал я голос старпома с ботдека. — Зайди…

Синельников попросил составить отчет по выходным дням. Работа ерундовая: подсчитать, кто сколько воскресений провел в море. Там, на земле, за них дадут отгулы. Я посчитал по календарю воскресенья и проставил всей команде по шесть дней.

Когда выходил от старпома, в конце коридора, у высокого комингса, увидел Палагина. Он менял мат. У нас на «Чукотке» их было столько, что в пору лавку открывать. А мы плели их, и каждую неделю меняли по всему кораблю перед каютами и в коридорах.

Когда я проходил мимо, боцман даже не поднял головы. Теперь-то уж кто станет сомневаться, что я двойная китайка?..

К плавбазе приставал траулер. По штормтрапу лихо, один за другим на «Чукотку» вскарабкивались бородатые парни. Им надо было сдать окуня, обменять фильмы и книги, купить зубной пасты и табаку. Как они держались! Какое чувство превосходства сквозило в их взглядах. Мы были для них, а не они для нас. Палуба их груженного рыбой, обледенелого корабля едва выступала из воды, через нее перекатывались волны. Того и гляди сыграешь вверх килем, а парням хоть бы что…

Они сдавали улов и торопливо уплывали искать окуня среди подводных скал. Найти и тралить, как в атаку ходить. Чуть промахнешься — и от снастей одни лохмотья, а вместо ваеров, стальных тросов — жалкие обрывки. Но зато что это за работа!

Не к такой ли жизни, полной тревог, отваги и бешеной удачи, готовил я себя…

Острой завистью горело сердце: перейти бы туда, на обледенелый траулер! Но это было невозможно. Никто бы меня в разгар путины не пустил. Можно бы попытать счастья у кепа, да подумают — жаловаться пошел. Никогда еще со мной не приключалось такого. Никто за двадцать лет жизни не называл меня двуличным.

— Ну, ты свободен? — услыхал я ненавистный голос Палагина и покорно, не глядя, принял из его рук швабру.

Ночью на вахте, уставясь в черное окно, я рисовал себе картины будущего. Вот я, знаменитый капитан, иду по набережной. Все знают меня, здороваются. Встречается Палагин. Робко подходит ко мне, сбивчиво просит прощения:

«Я ошибся тогда, Иван Иванович. Если бы знать…»

Или так: у меня под началом самая мощная плавбаза. Каждый считает за честь попасть на нее. Старпом докладывает:

«Боцман пришел. Говорит, вы у него начинали и помните его».

«Помню, — отвечаю я. — Передайте ему, пусть и он кое-что вспомнит…»

Фантазии в конце концов надоели, а гнетущее чувство не проходило. Я мучился и не мог найти выхода. Может, поговорить с боцманом по душам?