Мой лучший друг

Конечно, разве забыть такое? Лет за пять до войны мой отец вернулся с военной службы. Гимнастерка с иголочки. Усы в струночку. Сапоги гармошкой. Чуб лихой так и ломится из-под фуражки. Какая девчонка устоит? На улице декабрь. А конник-рубака все не менял фуражку на шапку: приучила служба дрожать, а форс держать.

Едва вернувшись домой, кавалерист оставил родню за праздничным столом и наведался в клуб с твердым намерением покорить самую раскрасивую дивчину. Заломив фуражку, встал в дверях, небрежно оперся о косяк и медленно обвел взглядом зал.

Моя мать, тогда еще молоденькая Мария, черноволосая и длиннобровая, с глазами, как угли, смерила парня взглядом от фуражки до командирских сапог и равнодушно отвернулась. Он пытался вспомнить, чья она, и не мог: без него поднялась.

Лихой рубака рванул ворот гимнастерки, потому что стало вдруг душно, и, унимая расходившееся сердце, пошел звать чернявую на танец. Других девчат он уже не видел. Подошел, но перед ним встал какой то парень, сказал угрожающе:

— Она занята.

Кавалерист, не слушая, легонько отодвинул его.

После танцев он повел Марию, легонько поддерживая под локоток, чтобы не оступилась на обледенелом крыльце. И вдруг вьюном пошел через все ступеньки. Сам — в одну сторону, фуражка — в другую, а в голове зазвенело так, точно грянули над ухом огромные медные тарелки полкового оркестра. Кавалерист не упал, лишь коснулся руками земли. С лошади учили падать на скаку, а здесь, подумаешь, пересчитал ступени.

Под окнами, на снегу, образовался круг. Трое против одного. Задумано серьезно. Кавалерист нашел фуражку, тщательно отряхнул ее и подал Марии: «Подержи-ка!»

Черноокая Мария поглядела и, поняв, кто победит, сторонкой отправилась домой. А четверо парней, чуть пошатываясь, двинулись к близкому колодцу. Кавалерист шел первым. Ополоснув горевшее, саднящее лицо, передал ведро соперникам и сказал:

— Ну, бывайте.

И пошел к дому Марии. С того времени и пустила побег еще одна ветвь Якимовых.

В клубе на танцах я бывал редко, по праздникам. В восьмом и девятом классе танцевать не хотелось, в десятом было некогда. А вернее всего потому, что в школе обошла меня любовь. Не бежал я к колодцу, помирая от жажды. Не довелось и омывать раны, полученные в борьбе с соперниками, и потому в общем-то спокойно я проходил мимо позеленевшего от старости навеса, из-под которого посверкивало ведро.

Но когда год назад, постукивая ботиночками по льдистой дороге, шел я синеющим вечером со станции домой и увидел колодец, меня точно толкнуло к нему. Я зачерпнул водицы. И оттого ли, что она была студена, или оттого, что я на родине, меня кинуло в дрожь, и внутри напряглось что-то.

Проходя мимо клуба, я увидел афишу: какой-то фильм, и внизу, крупно: танцы. Только теперь для других завсегдатаев клуба. Мне стало немного грустно, что мое время прошло, а ничего примечательного не случилось. Колодец — свидетель.

Вечером, оставив за столом захмелевшую родню и гостей, как когда-то мой отец, я собрался на танцы. Мать пробовала отговорить. Но отец, кивнув горделиво на карточку, где он и мама были сняты перед свадьбой, перекрыл шум застолицы:

«Ты что, не помнишь свое время?»

Мать, идя за мной следом, приговаривала:

«Гляди, не связывайся. Там такие жигуны…»

Я погладил ее по плечу и засмеялся. Эх, мама, мама… Но чтоб не расстраивать ее, пообещал:

«Потанцую немного, погляжу, кто там теперь».

На крыльце клуба тлели огоньки папирос. В сумраке я не узнал никого из ребят. В полутемных сенях курили какие-то юнцы. Остановившись на пороге зала, где когда-то стоял мой отец, я подумал, не повернуть ли мне лучше домой. И вдруг заметил на себе пристальный взгляд. Ба, да это Женька, одноклассница! Для нее танцы — главное в жизни: с восьмого класса она напрочно обосновалась в клубе… Широко улыбнувшись, Женька кинулась ко мне и с разлету чмокнула в щеку.

«Якимыч! С каких морей-океанов?»

Мы взялись за руки. Для меня это был спасательный круг. Теперь продержусь…

«А ты почему здесь? Тебе давно замужем надо быть, ребятишек нянчить!»

«Тебя дожидаюсь», — брови ее весело взлетели, глаза обдали такой теплотой, точно она впрямь все эти годы помнила обо мне и ждала встречи, и для нее нет большей радости, чем увидеть меня.

В школе она повзрослела рано. Наши девчонки еще бегали с косичками вразлет, еще голенища валенок хлопали по худым, как палки, ногам, а у Женьки округлилась грудь, потвердел голос, и она без всякого «переходного» периода превратилась в девушку. Ее ровесницы тянулись с высокой завалинки к окнам клуба, потому что туда их еще не пускали, и с завистью глядели, как Женька кружилась напропалую.

И вот мы стояли с ней у двери и держались за руки. Сколько оживления было в ее черных смеющихся глазах; такой родной показалась мне Женька, что меня охватило какое-то бесшабашно-радостное настроение.

Мы танцевали. Я не отводил Женьку к стульям в перерывах между танцами, мы так и оставались в круге и говорили, говорили, не помню о чем. Я не отрывал глаз от ее смеющегося рта. И, наклонившись к Женьке, шепнул:

«Вот возьму и поцелую при всех».