Мой лучший друг

Стоял тихий солнечный день, может быть, последний. На вертолетке, на самой верхотуре кормы, механики, мотористы и штурманы играли в волейбол. Натянули сетку, привязали за правую штангу мяч на длинном шкертике, чтоб за борт не вылетел, и давай его гонять.

Я сидел неподалеку от игроков, распускал старые тросы. Ребята звали меня: у них на одной стороне была полная команда, а на другой — игрока не хватало. Но я отвернулся и не отзывался: зачем зря расстраиваться? Зови не зови, а мне плести маты.

Сделал я два клубка, заканчивал третий, когда на пеньку передо мной упала тень. Поднял голову — боцман мною любуется. В зеленых глазах плавают оранжевые искорки смеха. Наверно, мой каторжный вид его развеселил.

— Как учили плести? — шутливо зыкнул он, увидев, что я плету мат не из трех, а из двух прядей. Другой рисунок получается. Но не все же на одну колодку делать.

— Так быстрей, — ответил я.

— Может, у кого и быстрей… — многозначительно отозвался боцман, — Только ты на других не смотри.

И тут словно хмель ударил мне в голову: я смерил Палагина прищуренными глазами. Хотел сказать язвительно, да голос подвел, сорвался на петушиный вскрик:

— Может, посоревнуемся? На звание лучшего по профессии, а?

Палагин хмыкнул, взгляд его потяжелел. Давно ему, видно, такого не говорили.

— Жарко будет, — пообещал он. — Подумай. И потом опять же — последствия…

Палагин предостерег не потому, что боялся мериться со мной силой. Сам факт состязания с молодым матросом задел его самолюбие. Тут бы мне действительно остановиться, одуматься. Но меня понесло. И последствия не страшили. Четырех рук все равно нет, а две так и так заняты. Самое большое, что мне грозит, это чистка гальюна вне очереди. На что-либо новое у Палагина воображения не хватит.

— Ну, дрейфишь? — с вызовом сказал я. Короткие толстые брови боцмана, сросшиеся у переносицы, поползли вверх. Такого нахальства он не ожидал.

— Если проиграешь, то, куда меня послать собираешься, сам пойдешь? — добавил я вроде бы весело, а внутри все подобралось и задрожало.

— А, ты вон о чем беспокоишься? — боцман взглянул на меня жалостливо — сам, дескать, прешь на рога — и шумно выдохнул:

— Лады!

Тут набежали, окружили нас волейболисты. За ними поглазеть на потеху потянулся из щелей корабля свободный от вахты люд. Зрители требовали, чтоб схватка была на середине вертолетки, как на арене. Мигом убрали волейбольную сетку. Генка притащил секундомер и милицейский свисток: им, мотористам, боцман не указ. У них свое начальство. А потому они могут без опаски шутить над богом палубы. Принесли Палагину три клубка пеньки.

— Поехали! — вздохнул он еще раз, для толпы, посмотрел на меня с улыбкой, не предвещавшей ничего доброго. Театрально, шумно вздохнули зрители. Исход был предрешен.

Раздался свисток, и я начал плести. По сторонам не гляжу, вижу перед собой только пеньковую струю. Пальцы дрожат. А боцман, весело покряхтывая, работает играючи.

— Палагин, открой секрет: куда Якимова денешь после потехи этой? — услыхал я гнусный голос Генки-мотыля. Вот тебе и друг…

— Несите, кто поживей, швабру, найдется ей дело, — этак небрежно отзывается Палагин. А я боюсь даже взглянуть, как у него работа движется, насколько он вперед ушел. Плету. Стараюсь унять пляшущие пальцы.

Прошло, не знаю, сколько времени, как вдруг слышу, стали подбадривать боцмана: «Нажимай, а то обойдет Якимов…» И унялась дрожь, пальцы стали послушными. Я до того осмелел, что распрямился, взглянул на боцманову работу. Действительно, отстает. У меня уже треть мата сделана, а Палагин еще только с основой покончил. На лбу у него испарина выступила, рыжие волосы, как у барана, в кольца завились, будто начал боцман дымиться. Вспыхнула радость. Но тут же погасла. Не подвох ли это, чтоб, значит, интересней состязание было? Пусть, дескать, поволнуются зрители. А когда они посчитают, что дело у боцмана гиблое, тут-то он одним рывком и перегонит. Так забавляется кот с мышью: выпустит ее, она со всех ног к норе, и вот уже, кажется, спаслась, а кот — прыг, и опять мышка в лапах… Но ничего, мы еще посмотрим, кто кого. Ушел я в работу, даже слышать перестал, о чем там зрители шумят. И только когда пальцы как ватные сделались и спина чужой стала, я пришел в себя. Еле разогнулся. У боцмана пот стекает по щекам, словно из парной выбрался. И не до шуток ему. Пыхтит, сопит, а тут еще зрители нервируют, на мою сторону переметнулись. Делить победу легко и приятно, не то что тяжесть поражения. Кто-то зажженную сигарету протягивает: не утруждайся, перекури, твое дело верное. Генка схватил мою правую руку, поднял над головой, как после боя на ринге. Я закурил. Палагину тоже предложили, но он так зыкнул, что сигарета отлетела.