Мой лучший друг

Я жадно затягивался и оглядывал спокойный океан. Не торопясь, чуть пошевеливая туго налитыми плечами, он делал свою работу. И не было для океана такого, чего бы он не мог. Недалеко от нас виднелись траулеры. Над ними вились чайки. Было слышно, как они, вечно голодные, скрипучими криками выпрашивали рыбу. Я взглянул на боцмана и поймал на мгновение его взгляд, в котором и растерянность, и отчаяние. Никогда таким боцмана не видел. Мне стало жалко его. Мелькнула мысль: надо проиграть. Мне-то что: он ведь уже все понял. А если боцман продует, проходу ему не дадут, засмеют, заездят.

Но тут же вспомнилось, как не давал мне боцман житья, как вваливался ко мне в кубрик и поднимал на работу сразу же после ночной вахты. Если же видел в моих руках лоцию, насмешливо произносил:

«Ну, это не скоро пригодится».

«Понимаю, — отвечал я, сдерживаясь. — Чтобы маты плести, лоция ни к чему. Меня ведь учили не корабли водить, а шваброй махать».

Боцман кривил толстые губы и, как всегда, бросал бесившую меня фразочку: «Тем более…»

Ну что ж, значит, нечего и жалеть: пусть ему наука будет. Швырнул я сигарету за борт и склонился над матом.

Шум и улюлюканье нарастали. А через несколько минут, закончив работу, я выпрямился и облизал пересохшие губы. Перебегая взглядом с одного лица на другое, боцман силился понять, что же стряслось. А парни, хохоча, звонко хлопали его по спине, тянули куда-то. Мне стало не по себе, и я хотел оборвать эту глупую комедию. Но обо мне уже забыли. Замасленный Генка-мотыль протянул боцману новенькую швабру с длинным, еще не обмятым хвостом. Тот машинально взял ее. А когда до него дошло, что у него в руках, вытянул шутника шваброй по горбу. Генка взвизгнул по-поросячьи, а Палагин, набычившись, быстрым шагом прошел сквозь гогочущую толпу.

Когда мы обедали, боцмана в столовой не было, и это как нельзя лучше подчеркивало мою победу. Ребята посмеивались:

— Переживает дядя. Ну, теперь держись!

Я пожал плечами: дескать, кто знает, кому надо держаться. Ловил взгляды Лиды. В конце концов и за нее сегодня я посчитался. Но Лида упорно не замечала меня, будто не слыхала о моем геройстве. Зато вечером на вахте меня поздравил Синельников:

— Ну, наделал ты шороху. Молодец! Признаться, не думал, что ты его одолеешь.

И так довольнехонек, точно собственноручно положил боцмана на лопатки. Но видеть ликование старпома мне было неприятно.

Радость победы развеялась, как дым по ветру, и остался только горький осадок. Каково теперь Палагину после такого конфуза?

Мне было не по себе, и я сожалел о происшедшем.

Подходили и уходили траулеры. Боцман, как всегда, швартовал их. Но не слыхать было его раскатистых громов, и в рубке он не появлялся.

Мы со старпомом стояли на крыле мостика. Тепло и неветрено. Над морем зажигались первые звезды.

— Видишь, он как мешком пришибленный, — кивнул Синельников на палубу, по которой вяло двигался боцман.

— Он ваш старый знакомый? — спросил я.

— На одной парте сидели, — откликнулся старпом. — Еще мальчишкой, как ни старался найти подход к нему, ничего не получилось. Дикарь, драчун. Случилось такое: мать у него в войну утонула — Вадьку в детдом взяли. Ну, там известно, какая житуха. Я жалел его, завтраками подкармливал, хотя крепко мне от него влетало, — старпом зевнул. — Так вот: сам не съел, ему отдавал, не помня зла. А разве он оценил это? Привел его раз домой, и что ты думаешь? Стянул деньги! Мелочь, конечно, рублей сорок всего-то, на них в войну горсть леденцов и можно было купить. Мне тогда влетело от отца: связался со шпаной. А Вадька на другое утро как ни в чем не бывало нахально спрашивает, что я на завтрак притащил.

Губы старпома, полные, масляно блестевшие, презрительно скривились.

«Узелок-то, оказывается, был завязан давно».

Боцман размахивал руками на баке. Матросы вытягивали слабину швартовых, протянутых с траулера. А внизу, под бортом, задрав голову, какой-то парняга просил штормтрап. Все было, как всегда, да не совсем: точно выпал какой-то винт в обычной нашей работе…

На океан пала синяя прозрачная ночь. Ярче горели топовые зеленые и красные огни траулеров. Мерно катились, выплывая из темноты, холмистые волны. Медленно Покачивало «Чукотку».

— Как она утонула? — спросил я о матери Палагина.

— Известно, как тонут. Мужиков-то на промыслах почти не было, а тут лосось на нерест попер, хоть голыми руками хватай. Сколотили из баб рыболовецкие бригады. Мужики у них на кунгасах рулевыми. Ну, привезли первый улов, на рыбокомбинате праздник. Мой отец из своего директорского фонда выдал спирту. Так уж повелось издавна — обмывать зачин. Рыбачки же в одной бригаде заартачились, не отпускают рулевого на гулянку. Ну, он плюнул и ушел. Поплыли бабы к неводам одни, думали, море это так себе, шуточки. Ну и пожадничали, дурехи, — вровень с бортами набрали рыбы. В устье реки, там, где речное течение сталкивается с морским, волны как в добрый шторм. Ну, и не удержали руль, кунгас поставило лагом — и захлестнуло… Отца тогда долго таскали, еле отвертелся, хоть и совсем не виновен…