Мой лучший друг

Боцман быстренько выскочил, сгреб Серафима — и в трюм: метров с трех на кучу окуня, радист с головой в нее и зарылся. Выкарабкался, заныл.

— Я не виноват. Пойду к помполиту…

Жаловаться он, конечно, не стал. Да если бы и пожаловался, Александр Иванович ему же бы и ввалил: работай аккуратней!

— Не крутись под ногами! — я оттолкнул радиста. — Иди на подвахту, еще кого-нибудь огрей гаком.

— Погоди, — старпом сел за штурманский столик, достал вахтенный журнал, увесистую тетрадь, куда вписывалась, вахта за вахтой, жизнь корабля. — Рассказывай, как случилось. — Он строго взглянул на Серафима. — Ближе, ближе подойди. Не прячься.

— Да что… Я думал, в трюме уже подцепили сетку, начал ее поднимать. Ну, как увидел пустой гак, растерялся: что делать — в трюм его майнать или вывалить стрелку за борт. Пока соображал, гак и шарахнул боцмана. Он тоже хорош: я ему кричу, а он хоть бы хны…

— Ты не «хныкай», а говори по порядку, — одернул Синельников радиста, четким, убористым почерком выводя строчку за строчкой. — Черт, и угораздило же на моей вахте! Еще, глядишь, что серьезное — строгача впишут.

Утром без боцмана мне словно чего-то не хватало. Я без всякого аппетита пожевал кашу, выпил кружку кофе. Привык изо дня в день видеть напротив себя физиономию Палагина… Генка-мотыль показал глазами на боцманово пустое место.

— Навестим?

Тоже привык к нему, хотя Генку боцман, как и меня, не слишком жаловал.

…Холодно блестели стены госпиталя, резко пахло лекарством. Голова боцмана — в бинтах, как в тюрбане. Запавшие глаза уставились на нас.

Мы с Генкой потоптались у дверей, сели вдвоем на единственный табурет.

— Может, надо чего-нибудь? — робко спросил Генка.

— А то живо смотаемся и достанем, — поддержал я его.

Палагин шевельнул рукой, лежавшей поверх одеяла.

— Ничего не надо… — непривычно тихо сказал он.

— Наверно, больно? — не отставал Генка.

— Терпимо. А вот когда докторша вчера ковырялась в моем шарабане, так думал, она мне все мозги перемешает. Вот что, братцы, — боцман оживился, заблестели глаза. — Кто-нибудь постойте на шухере. Курить хочется…

Мы с Генкой переглянулись.

— А не вредно тебе? — осторожно спросил Генка.

— Ерунда. Я же с семи лет… — серые губы боцмана тронула улыбка.

Генка протянул ему сигарету, открыл чуть-чуть иллюминатор и на цыпочках вышел в коридор. Сощурясь, боцман с наслаждением затянулся раз, другой.

— Гости! — заглянув в палату, предупредил Генка.

Боцман торопливо протянул мне сигарету. Я заметался, не зная, куда ее деть. Смял в кулаке и чуть не взвыл от боли.

В дверях показалась Лида, она несла поднос, накрытый салфеткой.

— Вот завтрак, — негромко сказала она.

Я принял от нее поднос, поставил на табурет и поднял салфетку.

— Извольте завтракать, сударь! Хлеб, кофе, картофель… Стоп, а почему у нас только каша? — шутливо воскликнул я.

Лида, не обращая на меня внимания, склонилась над койкой.

— Давай помогу, Вадим Петрович…

— Да не хочу я есть, — отнекивался боцман.

— Ты же любишь жареную картошку. Я сама приготовила, — Лида, боясь поднять глаза, присела на краешек койки. Достала из кармана кулечек. — Вот тут еще конфеты… — она неловко положила кулек на одеяло. Боцман шумно втянул воздух, зажмурился и рывком отвернулся к стенке.

Не говоря ни слова, я вытеснил непонимающего Генку в коридор. Он помрачнел, закуривая, досадливо изломал несколько спичек.

— Лучше бы гаком меня долбануло, — вырвалось у него.

Бедный Генка! Он пережил позор неудачного сватовства.

Прошло дня три, боцман двинулся на поправку. Но с ним произошло что-то. Утром, когда я, как всегда, зашел проведать его, он с треском провел ладонью по крепкой рыжей щетине, обметавшей его до самых глаз.

— Бритву бы. А то испугаю доктора своей образиной.

Я сбегал за бритвой.

Розетка была в дальнем углу, шнур до нее не доставал. И боцман, придерживая подштанники, прошлепал к розетке.

— Никого не пускай, — попросил он. — Подопри дверь, и никого!..

А потом мы курили с ним, открыв иллюминатор и дверь. Дым острой струей вытягивало в иллюминатор. Боцман укрылся одеялом до подбородка. Разговаривал он невнимательно, явно к чему-то прислушиваясь. И вдруг умолк на полуслове: в иллюминаторе мелькнула Лида. Она вошла в палату и, увидев меня, смутилась.

Я шутливо раскланялся и выскочил из палаты.

Возле трапа сумрачно курил Генка.

— Ты что, сторожить нанялся? — набросился я на него. — Давай проваливай! — и хлопнул Генку по костлявой спине. — Пошли лучше до работы партию в шахматы сгоняем.

Все-таки боцман — здоровяга: так схлопотать по башке и скорехонько подняться — это дано не всякому. Через неделю, когда я после ночной вахты наведался в госпитальную каюту, она была пустой.

Боцмана я нашел на ботдеке. Он доделывал штормтрап, тот самый, на капроновых тонких концах. На Палагине были брезентовые штаны, ватник и ухарски заломленная мичманка.

Мы отошли с ним в затишок, уселись на палубу и, вытянув ноги, закурили.