Мой лучший друг

Но, может быть, еще не поздно?.. Я кинулся в кубрик. Нашел блокнот. Долго вглядывался в те два слова, написанные торопливой вязью: «Возвращайся скорей». Вырвал из блокнота чистый лист, написал телеграмму. Пусть знает, что я помню о ней. И если не поздно — вернусь в ее переулок…

Серафим в неизменной клетчатой рубахе склонился над столом и выстукивал бесконечные трели визгливых точек и тире. Я тронул его за плечо и протянул телеграмму. Он кивнул и начал ее читать, а я побыстрей исчез, чтоб не видеть его ехидных глаз.

В предутренние часы вахты, выпив у Серафима кофе, старпом со смешком спросил меня:

— Значит, и домой не зайдешь, а сразу к ней?

Кровь бросилась мне в голову.

— Подержите руль минутку, — глухо сказал я.

— Не тронь его, — отозвался старпом. — Серафим не виноват. Я же всю корреспонденцию подписываю. А вообще-то, скажу я тебе, не обязательно мчаться сломя голову. У нас в порту такие девочки — увидишь, все забудешь… — он помолчал, точно подыскивая слова. — Не торопись на всю жизнь связывать себя, еще неизвестно, чем счастье обернется…

Я вспомнил, как осенью, перед первым моим рейсом, когда на плавбазу пришли семьи матросов, познакомился я со старпомовским сыном.

Меня поставили на вахту, поскольку никто меня не провожал, и делать мне было нечего. В рубке крутился мальчуган лет пяти, курчавый, светленький, в матросском костюме.

«Ты чей?» — спросил я.

«Синельников», — он улыбнулся как-то не по-детски устало, показав мне дыру на месте передних зубов.

«Как зовут тебя?»

«Сережей…» Мальчуган остановился передо мной, обрадованный вниманием взрослого. Глаза у него были грустные, а лицо бледное.

«А почему ты не идешь к папе? Мама где?»

«Мама с папой. Мама плачет, а меня прогнали», — тихо сказал он.

Мальчуган отошел от меня, поднялся на цыпочки, пытаясь дотянуться до прорези локатора, тубуса. Я приподнял его.

«Мне надоело одному», — сказал мальчишка.

Я взял его за плечо, мы вышли и уселись на ступеньках трапа — день был не холодный, хотя сопки стали пегими от раннего снега. Светило неяркое солнце, было безветренно. Все-таки конец августа. Лето… Я укрыл Сережку полой бушлата, и он прижался ко мне, теплый комочек.

«Знаешь, для чего охотнику собака?» — спросил Сережа и стал выжидательно сверлить меня хитренькими глазками.

«Не знаю», — думая о своем, ответил я.

Сережа встрепенулся, сказал торжествующе:

«Она как дичь зачует, так лапой и покажет. Вот так…» — он вскочил, поднял кверху руку со сжатым кулачком.

Я расхохотался.

Ободренный вниманием, он сделал загадочные глаза и сказал:

«Я, знаешь, недавно коней видел».

«Ну, и что они делали?»

«Ничего. Сидели. Отдыхали».

Я от души смеялся.

А потом мне стало жаль этого бедного городского мальчугана, для которого увидеть живых лошадей — событие.

«Сидели», — передразнил я его.

Сережа вдруг погрустнел, опять залез под полу бушлата.

«Они ругаются, — сказал вдруг Сережа доверительно о своих родителях. — Хочешь, я тебя встречать приду? Папка не любит, когда мы приходим, а я люблю встречать. Я сам буду моряком».

«Договорились, буду ждать, — ответил я и протянул ему ладонь, а он изо всех силенок хлопнул по ней. — Ты здорово это придумал, малыш!»

В это время на палубе появилась растрепанная белокурая женщина с неестественно красным лицом. Растерянно оглядываясь, она закричала нетвердым голосом:

«Сергуня, Сергуня!..»

«Меня, — поморщился Сережа. — Можно, я спрячусь?..»

Он с матерью сошел на берег, когда другие провожающие еще и не собирались покидать борт «Чукотки». А вечером, когда плавбаза вышла из бухты, у старпома на щеке появилась та злосчастная царапина…

— Конечно, бывает, что и ошибаются друг в друге, — рассудительно сказал я.

Старпом пожал плечами.

— Потому и говорю: не спеши в этом деле. Бывает, нахлынет и пройдет.

— Но ведь каждому на земле нужен дом и живая душа, которая ждет тебя, — несколько высокопарно сказал я.

— Ерунда! — отмахнулся Синельников. — Вот обзаведешься семьей, вспомнишь меня.

— Конечно, если волочиться за каждой юбкой, как бывает кое с кем, — не сдавался я, — тогда, конечно, никакая семья не устоит.

— Да что ты понимаешь? — старпом вспыхнул. — Ведь она молода, ей ведь не хочется сидеть в затворничестве. Да и я… Почему я должен лишаться всего, уходя в море? Предположим, если я в кого-то влюбился слегка и не хочу бросать семью, разве нельзя? Дни-то уходят, месяцы, годы…

Он рывком опустил стекло, высунув голову, вглядываясь в белесый сумрак.

— Какой туманище… Того и гляди, напорешься на кого-нибудь.

Дав несколько протяжных гудков, Синельников припал к локатору, а потом опять высунулся из рубки. Подняв стекло, он закурил и тихо сказал:

— Откуда я знаю, что теперь жена поделывает?

— Но ведь есть же верные…

Синельников не слушал меня, однако я решил довести разговор до конца.

— Но если человек любит… Как же ему потом в глаза глядеть? Ведь ты его обманул, если даже он никогда об этом не узнает…

— Наивняк, — засмеялся старпом. — Главное — чтобы у тебя и у ней шито-крыто было. Тогда и дома порядок и по службе.

Говорил он свысока, с сознанием своей правоты. И вдруг у него прорвалось: