Мой лучший друг

— Эх, лето прошло, а солнце не обожгло… Ты здесь о любви говоришь. А я еще не видел ее, любовь-то, чтоб за женщиной — хоть в омут… А Лидка, что же, девка стоящая. Жаль, не тому досталась.

VI. У СТАРПОМА СДАЮТ НЕРВЫ

Рейс подходил к концу. Писем домой теперь не писали. Мы будем в порту одновременно с ними, сами же повезем их, потому что раньше «Чукотки» никто не возьмет курс к земле.

Есть что-то торжественное в этих последних, невыносимо долгих днях перед входом в порт. Еще не начаты сборы, и отгоняешь назойливые картины возвращения. Но и работе уже конец. Последние приемы окуня. «Чукотка» осела по самую ватерлинию. Она точно уверенней сделалась и грузней: волнам трудно было пошатнуть ее.

Последние дни.

Парни с траулеров передают связки писем, подарки домой: засушенных диковинных рыб, панцири крабов, кораллы и ветви бронзового дерева — в трал часто попадает окаменевший лес, затопленный много миллионов лет назад.

Капитан какого-то траулера передал старпому раковину величиной с доброе блюдо. Глаза старпома блеснули. Он любовно вертел розоватую, сияющую штуковину, прикладывал к уху, дул в нее: с великим удовольствием оставил бы Синельников эту сказочную раковину себе.

В седой дымке виднелись американские горы, похожие на камчатские. Такие же белые, уходившие на север. И они рождали мысли о родном береге: когда белые горы покажутся не на востоке, а на западе, считай, ты дома. Но до него еще пятнадцать суток хода через океан.

В порту меня никто не ждал. Но все равно за эти месяцы плавания он стал родным. Родным, хотя дальше набережной я нигде и не был.

Скоро, скоро, как воспоминание, останется за кормой Алеутская гряда.

По бортам «Чукотки» плясали четыре траулера. Вахтенные то и дело шарили по горизонту мощными биноклями. Вот-вот должна показаться плавбаза «Камчатские горы», наша смена.

Все торопились, как перед праздником, чтобы встретить «Камчатские горы» свободными от всяких дел. Подход корабля из порта — это и письма, и посылки из дома, а в них, будьте спокойны, ничего не испортится.

Телеграмма от Женьки все не приходила. Напрасно я, не доверяя объявлению радистов, в котором каждый день перечислялись фамилии тех, кому прилетели вести, шлялся возле рубки, стараясь попасть на глаза Серафиму или кому другому из деятелей эфира. Понимал, что это смешно, но маячил исправно.

Письма тем более не могло быть: телеграмма ушла восьмого марта, а «Камчатские горы» в это время были уже по дороге к нам.

Ничего не светило мне с приходом «Камчатских гор», но хотелось поговорить с парнями. Они только-только оттуда. Эх, земля, земля! Не верится, что может не качать, что со стола не уползает пепельница и не позванивают стаканы в гнездах, и самих гнезд нет в помине. И неужели сошел снег, и окна горят золотом, и кто-то разгоряченный спешит на свидание, а у девушек призывно смеются глаза, и голос такой, что с ума сойти можно.

Принять окуня не успели. Показался дымок. «Чукотка» и траулеры пошли к нему. Потом траулеры отстали, чтоб не мешать большим кораблям сходиться. И долго, медленно «Камчатские горы» и мы приноравливались к течению, ветру и ходу друг друга. Кеп беспрестанно дергал ручку телеграфа: «Полный вперед!» «Самый полный вперед!» Грохотала машина, и на мостике стоял неумолчный звон. А «Камчатские горы» двигались медленно и молчаливо. Но это только казалось. За нашим шумом не было слышно шума соседей. Встречные корабли всегда кажутся тихими.

Все ближе, ближе «Горы». Вот уже с их борта и с «Чукотки» скинули кранцы — огромные резиновые колбасы трехметровой длины. Вот боцман принял швартовый конец по корме. Кормы начали притягиваться друг к другу. Вот, змеясь, пролетела наша выброска на бак к соседям. Теперь притягиваются носы. Наконец кеп дернул ручку телеграфа последний раз.

Машине — отбой!

И вмиг все стихло.

Корабли, крепко стянутые по носу и корме крепкими швартовыми, точно обнявшись, застыли. Началось оживленное движение с борта на борт, как из дома в дом. С той и с другой стороны появилась горластая очередь. Пятясь, как раки, парни осторожно перебирали руками и ногами зыбкий штормтрап, а его то выпрямляло, когда на волне корабли отваливались друг от друга, то он провисал между бортами над самой стремниной. Ходили вверх-вниз кранцы все в пене.

Потом оживление прошло. Корабли точно вымерли.

Поднимался ветер, низко над океаном проносились тучи. Стало быстро смеркаться.

Появился раскрасневшийся Синельников, объявил по трансляции:

— Экипажу «Камчатских гор» перейти на свой борт, суда расходятся!

Было слышно, как у соседей тоже громкогласно выпроваживали гостей.

У бортов опять столпилась оживленная публика. В рубку зашел замполит и тихонько сказал мне:

— Ты, Иван, погляди, а то еще кувыркнется кто-нибудь…

Как мое отражение, с той стороны у трапа возник парень с синей повязкой на рукаве, вахтенный.