Мой лучший друг

Мы разлучали друзей и подводили их к трапу. Парни бесшабашно размахивали руками, безбоязненно перелезали с борта на борт, словно там, внизу, по колено. Спирало дыхание, когда борта сходились и трап провисал до самых кранцев, а человек на нем беспомощно и растерянно задирал голову и глядел на нас. Но, слава богу, все обошлось. Пока с той и другой стороны выловили по каютам всех гостей, зажглись огни, и «Чукотка» осветила штормтрап прожектором. Потом суда басовито прогудели друг другу на прощанье, разводье между ними стало увеличиваться. Праздник кончился. Но мне не удалось ни выпить, ни поговорить о земле.

Внезапно в кают-компании, которая была как раз под мостиком, раздался звон разбитого стекла, и вслед за ним пронзительный женский крик. Синельников оторвался от окна.

— Ну-ка, слетай!

Я передал ему руль и кинулся вниз. На трапе столкнулся с буфетчицей кают-компании Зиной. У нее были удивленно вздернуты брови, на щеках — красные пятна. Оттолкнув меня, Зина влетела в рубку и завела неприятным, тонким голосом:

— Вот, товарищ старпом, дверь разбили. Никакого сладу нет с народом треклятым. И что прикажете делать…

— Погоди, давай по порядку, — Синельников нахмурился и врубил свет.

Оказывается, подвыпивший Серафим никак не мог угомониться. Ребята выгнали его из радиорубки, — он хотел послать телеграмму жене, отодвинув циркуляры, сводки и отчеты. Кто-то что-то сказал ему о жене, с кем-то ее, мол, видели. Радист ломился со своей обидой к ребятам в каюты, а его выпроваживали. Через застекленную дверь кают-компании Серафим увидел Зину и хотел поплакаться ей на неверный женский род. Зина не открывала. Тогда Серафим высадил локтем стекло.

Синельников кивнул мне: «Боцмана!»

Палагин лежал на диванчике, уперев в переборку ноги в белых шерстяных носках с красными заплатами на пятках. Он держал на груди пепельницу и сосредоточенно изучал потолок.

— Вставай, старпом кличет.

Вадим лениво скосил глаза.

— Что там стряслось?

— Серафим, зайчишка, развоевался. В кают-компании к Зине приставал.

— Ну да, и нашли крайнего. Кроме боцмана никто с ним не сладит.

— Ты же знаешь Синельникова, — вздохнул я.

— Еще бы! Ему не так Серафима утихомирить надо, как меня лишний раз дернуть. — Палагин рывком поднялся, сорвал с крючка мичманку.

— Поехали.

В рубке, как всегда, боцман прислонился спиной к косяку и покуривал, прикрыв ладонью огонек папиросы. Синельников, заложив руки за спину, высоко вскинув голову, прошелся от двери к двери, резко остановился против Палагина.

— Успокой Серафима, если надо — свяжи, пусть прочухается!

— Зачем так строго? — в густом голосе здоровяка-боцмана шутливая просьба пощадить парня.

— Ты слышал? Мало того, пригрози канатным ящиком. Скажи, не перестанет — посадим туда.

Ну, это он загнул, конечно. В канатный ящик нынче не сажают.

Я взглянул на бак: там, в полутьме, были видны каскады брызг, взлетающих выше борта, когда «Чукотка» разбивала носом подкатившую волну.

Мне почему-то представился канатный ящик, темная клетушка на носу корабля, куда укладываются якорные цепи. Там, поди, все гремит и стонет, чуть шевелятся тяжеленные цепи. Придавит — одно мокрое место останется.

Я читал, как на старом флоте один матрос в шторм в канатном ящике умом тронулся. В шторм там, наверное, чудится — волны вот-вот выломят скулу корабля. Такое бывает и на самом деле. Недавно на одном траулере в ураган три носовых шпангоута лопнули.

Старпом крутнулся, прошел в дальний угол рубки и с размаху оседлал высокий табурет перед штурманским столиком и начал с нарочито серьезным видом вымерять что-то циркулем на карте. Конечно, до канатного ящика, где лежат вытравленные цепи якорей, не дойдет. Это уж слишком жестоко.

— Будет сделано! — сказал боцман и, шутливо двинув меня в бок кулаком, ушел.

— Не пьян боцман, не знаешь? Что-то веселый шибко.

Тоже нашел сообщника! Я пожал плечами:

— По-моему, нет!

В рейсе, вообще в море, как нигде больше, дано узнать человека. Здесь не скроешься, не уйдешь в собственный мирок. Здесь все время на виду.

Синельников не отставал:

— Так, говоришь, дружок твой не пьян? Проверим…

— Ну что вы к нему привязались? — не выдержал я. — Даже если он немного выпил? Разве его прошибет?..

— Не твое дело, — Синельников оттеснил меня от руля. — Топай.

Боцман по-прежнему возлежал на диванчике, уперев ноги в переборку.

— Опять зовет, — сказал я ему. — Но ты лучше не ходи, опять сцепитесь.

— Ну что ж, я всегда готов… — шрам на Палагинской щеке дернулся к уху.

— Как Серафим?

— Успокоился, — лениво протянул боцман. — Спит, как миленький.

Мы покурили.

— И чего вас мир не берет?

— А, — отмахнулся Палагин. — Развязывать узелок ни мне, ни ему охоты нет.

— Ну и разбежались бы по разным кораблям.

— Не-е… — протянул боцман. — Я уходить не собираюсь. Конечно, Синельников это бы только приветствовал, такую бы характеристику нарисовал, что хоть сразу орден вешай…

Я покачал головой.

— Плохо когда-нибудь это кончится.

— Поживем — увидим.

С тем я и вернулся.

— Нет боцмана. Наверно, с Серафимом воюет.

Старпом подозрительно взглянул на меня.