Мой лучший друг

Старпом почему-то стал мне неприятен. И я молча ушел в рубку. Синельников, наверно, почувствовал перемену в моем настроении и до конца вахты не сказал больше ни слова.

Утром я ждал: вот-вот нагрянет в кубрик боцман и даст мне самую тяжелую работу. Хотелось, чтобы между нами все осталось по-старому, пусть боцман точит на меня зуб. Но Палагин не появлялся. Ну, думаю, вспомнит обо мне после обеда. Не вспомнил.

На следующее утро я опять был предоставлен самому себе. И растерялся: нарушился заведенный порядок. Когда работы невпроворот, мечтаешь избавиться от нее, обойти, увильнуть. Драишь, красишь, плетешь маты, а мысли все об одном: как бы хороша была жизнь, забудь о тебе боцман хоть на денек. Но вот он забыл, и ты почувствовал себя лишним среди людей, занятых делом.

Провалялся до одиннадцати. Не выдержал, разыскал Палагина. Он мастерил на ботдеке штормтрап. Белые капроновые концы продевал в аккуратно закругленные, гладенькие балясины-ступени. На других кораблях обычно не утруждают себя: распилят доску, навертят дыр, пропустят через них манильский трос, и гуляй вверх-вниз по борту. А тут — каждая балясина отделана, ступить на такую любо-дорого.

— Боцман, ты никак забыл, что под твоим чутким руководством еще один кадр имеется? — окликнул я его.

Не вставая с корточек, он кинул на меня недоверчивый взгляд, поднялся, достал пачку «Беломора», выудил губами папиросу.

Я ждал, что Палагин предложит закурить. Это был бы мостик к разговору. Но боцман не протянул мне пачки.

— Так что мне делать?

— Брашпиль надо бы смазать, — искоса взглянув на меня, сказал боцман, чтоб отвязаться. Он не обратил внимания на выкинутый мной белый флаг примирения.

На следующее утро я опять выпрашивал работу. Боцман со мной не заговаривал. А как-то утром, когда мы, позавтракав, курили перед дверью на палубу, он поздоровался со всеми, кроме меня. Я по привычке протянул руку, но боцман прошел мимо.

— Не обращай внимания, — сказал мне Генка. — Он еще не отошел.

Ну ладно, боцман, не хочешь мира — не надо! Я убрал свой белый флаг и пошел забивать «козла» с мотористами. Надо — сам найдет меня.

V. ЛИДИНА ЛЮБОВЬ

Море всегда за пазухой камень держит. Так говорят старые морские волки. Живешь, живешь, плаваешь, уцелев, проходишь сквозь всякие передряги, вдруг — бац, и на ногах тебя как не бывало…

В рубку вбежал Серафим в стеганке нараспашку, в громадных, не по ногам сапогах.

— Срочно доктора… Я там боцмана ударил! — тонко выкрикнул он. Лисий вздернутый подбородок его дрожал.

Старпом и я не могли сдержать улыбки: сухонький, как мальчишка, радист свалил, видите ли, здоровенного боцмана, и теперь нужна медицина.

— И крепко ударил? — поинтересовался Синельников.

— Лежит! — ответил Серафим, торопливо включая судовую трансляцию.

— Ну-ка, посмотри, — кивнул мне старпом.

Я выскочил на крыло мостика. Ветер сильно рванул дверь, и мне пришлось налечь на нее спиной, чтоб захлопнуть. Как на парусах, понесло меня на ботдек. Внизу, на главной палубе, у самого фальшборта я увидел сбившихся в кружок людей. А над палубой, как огромный маятник, со свистом раскачивался гак, и я мгновенно понял, что здесь произошло. У нас весь экипаж выходит на подвахту, хочешь не хочешь, а два часа в день отдай физической работе. Это и помощь палубной команде, и для здоровья полезно, особенно штурманам и радистам — они двигаются мало.

Слабосильного Серафима всегда ставили к лебедке. Толку от него в трюме не было: там надо ворочать лопатой, перекидывая рыбу в отсеки, грузить на сетку мешки и ящики с провизией. Видать, на этот раз сетка и сорвалась. Серафим же не рванул гак ввысь, а боцман не успел увернуться…

Растолкав ребят, я взглянул на запрокинутое лицо Палагина. Глаза его были закрыты, на них лежала густая тень, точно они провалились. Он хрипло дышал.

— Несите в госпиталь, чего столпились! — крикнул я растерянным парням и побежал в каюту врача.

А по принудительной трансляции разносился вопль Серафима:

— Доктора скорей… Скорей доктора…

Нашу врачиху на «Чукотке» прозвали камбалой. Сейчас она металась по каюте в одном распахнутом халатике. И я видел ее острые, выступающие ключицы, плоскую грудь и острые коленки. Врачиха то принималась вытаскивать платья из рундука и кидала их на постель, то хваталась за голову, снимая бигуди, и короткие блеклые волосы смешно топорщились.

— Что там такое? — суматошно повторяла докторша.

— Боцмана гаком шарахнуло. Давайте собираться, — я снял с вешалки пальто и подал ей. — Влезьте в сапоги, и ходу. Скорей, Августа Львовна!

Возле меня, не отставая, вертелся Серафим.

— Ну, что он, как? Я ведь не виноват, правда?

— Тебе главное, чтоб не быть виноватым…

…Недавно я попал с Серафимом в одну подвахту и был не рад. Вместо того, чтобы опустить сетку с окунем в трюм, Серафим посадил ее на край люка. И посыпался на нас сверху окуневый град. А каждая рыбина мало того, что в слизи, мокрая до омерзения да колючая, так еще и весит килограмма два-три. Еле выкарабкались, чуть не потонули в этом окуне. А Серафим, подлая душа, подбежал, свесился:

— Как вы там, не ушибло?