Мой лучший друг

Стояли морозы, над океаном не рассеивался туман. Никакому ветру не разогнать было эту промозглую липкую завесу, которой не было ни конца ни краю. Выйдешь на палубу — и одежда вмиг становится волглой. Пронзительный ветерок подсушит ее, и она торчит коробом. Дышать было трудно, точно в воздухе носилась свинцовая пыль: вдохнешь и закашляешься.

Траулеры обмерзали, и команды едва справлялись с очисткой ото льда палуб, лебедок и вант. Плавание становилось чрезвычайно опасным. Потому, чуть поднимался ветер, начальник экспедиции прекращал промысел: траулеры сбивались возле плавбаз, прячась за их высокими бортами. «Чукотка» в таких случаях походила на утку с выводком утят.

В тумане едва проглядывали мачты самых ближних судов, и они, точно переговариваясь, непрестанно давали гудки. Самым оледенелым с «Чукотки» перекидывали шланг, и паром, как горячим дыханием, сдували лед. Траулер облегченно выравнивался на волне, отходил, а на смену ему подваливал новый.

Мне уже не верилось, что океан когда-либо бывает тихим и над ним светит солнце. Так о нем написано в наивных книжках, прочитанных мною в детстве, когда я еще не знал, почем фунт лиха…

Черная вода дымилась, а едва поднимался ветер — по ней ползли белые пенистые змеи, ползли, ползли, без числа, без счета. «Чукотку» обледенение не страшило. Но и она обрастала льдом и мохнатым инеем: приходилось упражняться с увесистыми ломами и скребками, дважды, трижды в сутки скалывать лед. Эти ломы зовутся «понедельниками» — они так тяжелы и не любимы, как день после воскресенья.

У меня с непривычки ныли руки. С каким удовольствием кинул бы я этот «понедельник» за борт, чтобы пошел он колом до самого дна. Да что толку, боцман запаслив, выделит новый.

Я опять выдохся, как и осенью, в Охотском море, когда Палагин гонял меня и приходилось по двадцать часов быть на ногах.

Плавбаза отстаивалась на открытой воде, поджидала траулеры. Противно качало с борта на борт.

Внутри меня переливалась усталость. Я был полон ею до краев, она отдавалась в голове, в груди, во всем теле.

Наверно, заболел. Я спустился в кубрик, разделся и, собрав со всех коек одеяла, юркнул под них. А боцман тут как тут, точно ждал, когда я лягу.

— Отлежаться бы мне, — попросил я. — Что-то ломает всего…

Он недоверчиво хмыкнул.

— Ничего. На ногах любая болячка скорей проходит. Да к тому же работенка так себе. Курева бери побольше.

Я поднялся. Только что угревшееся тело покрылось гусиной кожей. Ладно, вытерпим — не маменькины сынки, будущие штурманы! А что это он за работенку приготовил на сегодня? Хотел спросить да раздумал. Не все ли равно! Натянул ватные штаны, влез в валенки с галошами, в карман полушубка, как солдат обоймы с патронами, сунул две пачки «Шипки». Натянул шапку с опущенными ушами. В голове гудело, и ноги были как не свои.

Едва ступив в кубрик, боцман первым делом кинул багровые лапы на электрогрелку и сморщился от удовольствия. Руки у него — ремешок от часов едва сходится, такими руками, окажись за бортом, хоть сутки выгребать можно.

— Ну, хватит греться! — сказал я и пинком распахнул дверь. — Прошу!

Палагин ухмыльнулся. Нравится ему, когда я выхожу из себя.

Ветер только нас и дожидался, ударил так, что на миг сперло дыхание, и холод, как живой, пополз в рукава и за пазуху.

«Чукотка» побелела до самого клотика. Ванты обледенели. Во время перехода палубу то и дело обдавало волной, за ночь заковало шпигаты, и вода, попадавшая через борт, не выливалась, а намерзала, и теперь хоть на коньках катайся. Осторожно, будто крадучись, подошли мы к правому борту. Он вздыбился, и мы с Палагиным схватились за ванты, чтоб не укатиться на другой борт.

Вокруг, в белесой дымке, ни одного траулера. В такую погоду лежать бы да лежать в тепле.

— Гуляй, да поглядывай, — сказал боцман и ткнул рукой в сторону юта. — После спрошу, что ты там видел…

Плавбазу повело налево. Палагин выпустил вантину и, выставив руки, покатился через палубу. По другому борту его ждали матросы. Будет им сегодня работенки!

Я видел, как братва двинулась вдоль борта со скребками и «понедельниками». А лед плотный, что камень, особенно в шпигатах. Ребята пустили в ход ломы, и брызги льда, точно шрапнель, засвистели во все стороны.

Ветер — в правый борт, колючий, с ледяной крупкой. «Не мог с другой стороны меня поставить, там затишек». Но, в общем, все же не с ломом упражняюсь. Пожалел боцман. Но зачем он меня в караул поставил? Неспроста это.

Гуляю, с кормовой надстройки глаз не спускаю, как и приказано. Самому интересно, что там должно произойти.

Ребята очистили главную палубу, подались на бак. А там лед сплошняком, вровень с бортами. Плавбаза то и дело тяжело клевала носом, и над баком вставало белое пламя вдребезги разбитой волны и накрывало ребят. Залубенеют они в два счета.

А на юте — полный порядок. «Чего это взбрело боцману, а, впрочем, мне-то что, гуляй да погуливай». И я полез в карман за «Шипкой».