Мой мальчик, это я…

В партию вступать неохота, но получить свой журнал... Овчинка стоит выделки. Как уговаривал меня мой покойный батюшка, коммунист до мозга костей, вступивший в начале тридцатых, исключенный в пятидесятом, по Ленинградскому делу... Папашу сняли с поста управляющего трестом, он уехал в леспромхоз главным инженером, построил лесовозную дорогу, подал заявление о приеме — не о восстановлении, тогда еще не восстанавливали. На бюро райкома папашу приняли: все видели, как выкладывается мужик в лесу, все знали Александра Ивановича Горышина еще по войне. А обком отменил. Без партии, как без воздуху, моему батюшке нечем было дышать. Его восстановил в рядах XX съезд. «Вступай, — советовал мне папаша, — партия теперь не та, что в наше время бывало. Это с нашим братом не чикались, раз, два и к стенке. А теперь-то дивья. Вступай».

Вдруг подумал: я был студентом в такое время, когда... В какое время? В страшное сталинское время. И что же? Все, кто учился со мной в это страшное время, осуществили себя четверть века спустя. Не пропали дарования, даже такие заурядные добродетели, как целеустремленность и усердие. В страшное сталинское время, в наши студенческие годы, будучи сжаты и ограничены со всех сторон, мы, оказывается, вырабатывали в себе вот это стремление к цели, знали, чего хотим. Мы не растратили себя; самоограничение было предопределено режимом, регламентом университета. Главное, что нам преподавали, — отказ от собственных интересов в пользу общего. Эта дисциплина закладывалась в основу всех наук.

В то время в сельском хозяйстве насаждался метод «холодного содержания телят», согласно лысенковской теории яровизации: телят, так считали, лучше выращивать на холоде, чтобы выросли закаленными, крепкими, неприхотливыми коровами и быками; мяса и молока от них будет невпроед. К юношеству тоже применялся метод холодного содержания телят. Нас вырастили жизнестойкими.

По радио играют гимн Италии, просто как музыку.

Василий Макарович Шукшин все смотрит на меня со стены, все прищуривается.

Был в райкоме на парткомиссии, вместе с зубным врачом, кормящим большую семью левым заработком, зарплаты не хватает. Парткомиссия: твердокаменные партийные старики и старухи — пристально разглядывала меня на предмет приема в ряды, доктора на предмет исключения. Еще разбиралось персональное дело офицера УВД, оперативно-следственного отдела, парторга подразделения, прекрасно характеризуемого по службе и человеческим качествам. Во время квартирной свары парторг, пьяный, нанес своей жене ножевое ранение в живот.

Вчера на секретариате в Союзе писателей разбирали дело поэта С. Он отсидел сначала двенадцать, потом пятнадцать суток за мелкое хулиганство по месту жительства. С. был острижен наголо, но в галстуке. Лицо его представляло собой образец патологической предопределенности, заведомого уголовника.

Из множества встреченных лиц я выбираю для записи клинические примеры: мильтона-алкаша, парторга-садиста, поэта — мелкого пакостника — что мною руководит? Возможно, подспудно сопротивляюсь недремлющему агитпропу: с меня требуют положительного героя, нового человека, а я — вот вам, кушайте правду жизни. Но, скорее всего, я пишу по вечерам, чтобы утешить себя: посмотрите, какие твари ползают по земле, а я еще ничего, тонко чувствую, переживаю, не скрываю своих недостатков. Я и мое поколение лишены блага исповеди во Храме, после которой легко на душе. В писании мое благо самооправдания; подглядываю — доношу: такие мы есмь, так мы жили.

Вчера меня приняли в партию на бюро Дзержинского райкома города Ленинграда, в бывшем графском особняке на улице Чайковского (не композитора, народовольца), с Венерой, амурами, нимфами под сводами потолков, с мраморными наядами, психеями в нишах стен, со смуглотой паркетов, резьбой по кедру в интерьерах. В приемной толпились вступающие, с усами, баками, долговолосые — современная техническая интеллигенция или еще кто, по виду трудно определить. В зале заседаний бюро стоял огромный стол, во главе его первый секретарь, со столь же знаменательной, как Романов, фамилией, — Баринова. Мне показалось, что стол стоит наклонно, как ложе с приподнятым изголовьем. Что-то было в этом столе от алькова и в самом зале: в окраске, росписи, лепнине, декоре пола, стен, потолка. В барском доме правила боярыня Баринова. Меня посадили против нее, в торце стола; барыня находилась от меня недосягаемо далеко и как бы на возвышении. У стола сидели маловнятные люди: я видел двух женщин, полковника с большим лицом, с алыми петлицами органов.