Мой мальчик, это я…

То, что мама думала, она и высказывала в глаза любому и мне, своему единственному любимому сыночку. Ей не понравился ни один из моих рассказов. «Зачем ты пишешь от первого лица? — как-то попеняла мне мама. — Все я да я, надо от ячества уходить». Я уходил и опять возвращался: от себя самого куда убежишь? Маме хотелось, чтобы я стал доктором, как она сама, в свое время, помню, склоняла меня поступить в Военно-морскую медицинскую академию. Именно в Военно-морскую, чтобы сынок был в красивой форме и при манерах. Так хотелось маме привить мне манеры! Впрочем, и к моему писательству мама отнеслась терпимо, все мне прощая, любя. Никто так не понимает меня, как мама, и мне никогда так себя не понять. По поводу моего вступления в партию мама сказала: «Зря ты связался с этой компанией, ничего хорошего у них не выйдет». Больше на эту тему мы с мамой не говорили.

Брежневу все никак не сойтись с Картером, то из-за евреев, то из-за эфиопов, китайцев, иранцев. Как будто нельзя найти общий язык русским с американцами без поднатчиков и подпевал. Как будто не от нас: русских и американцев — зависят мир, земля, планета, жизнь, человечество. Как-то это мелко, неумно, наподобие коммунальной квартиры. И так надоело: Намибия, Ливан, Сальвадор, Куба, Вьетнам, Чили, Кипр, Португалия, Ангола. А мы-то сами — что? Кто мы такие?

Десять дней предавался тем радостям жизни, которые выпали мне по должности: был на приеме у польского консула Кочмарека, хорошо по-русски (или по-польски) выпили; встречался с двумя румынами: один надутый, как резиновый матрас, другой испитой, как советский поэт; виделся с парой болгар: он седой — Даскалов, с ним дама-поэтесса — хорошие старики. Вечер провел с французом Жаном Мэлори — большеносым, крупным, как де Голль, многоречивым, директором центра исследования Арктики и Антарктики при Сорбонне. Свозил француза к Урванцевым, Николаю Николаевичу и Елизавете Ивановне. Николай Николаевич Урванцев открыл никель в том месте, где после выстроили Норильск. Посадив, его обвинили в том, что он «приуменьшил запасы открытого месторождения». Николай Николаевич сидел, Елизавета Ивановна посвятила себя освобождению мужа, билась лбом в кремлевскую стену, но тщетно. Войну она провела фронтовым доктором (моя мама заведовала отделением эвакогоспиталя). Николай Николаевич рассказывал Жану Мэлори о своих странствиях по Северной земле. Господи! помоги еще пожить этим двум святым людям!

Исключили из партии Таню Пчелкину, к которой я заехал раз вечером, с бутылкой коньяку, а утром уехал. И так вышло утешно, однако не повторилось (и прочие заезжали). Таня едет в Израиль. Ее вызвали на трибуну, она сказала: «Я совершила предательство... по отношению к партии. Последние семь лет я работала в бюро пропаганды. Я получала семьдесят пять рублей. У меня на иждивении мать и дочка. Я пыталась найти другую работу, обращалась с просьбой ко многим из здесь сидящих, но мне не помогли. У меня кооперативная квартира, за которую я так и не смогла заплатить. Там я буду жить на средства брата, может быть, буду преподавать русский язык. Брат зубной врач, у него своя клиника, жены, детей нет».

Вопросов к Тане не было.

Влекут в обком на экзекуцию. Будут терзать на этот раз особенно больно. И, главное, противно. По мнению обкома, журнал «Аврора» так и не занял правильную партийную позицию. Партия мало-помалу раскусывает меня, не принимает пока что всерьез, приручает и в то же время я вроде как «любимец партии»: партия подобрала меня под забором, вывела в люди. К тому же партия имеет от меня куш, стрижет партвзносы, однако не любит, когда ее член получает лишку. Партаппаратчику до скрежета зубовного неприятен художественный интеллигент: «Я — секретарь обкома, а получаю пятьсот, а ты — кто? а получаешь...» Партии надо всех уравнять.

1979

В «Записках Императрицы Екатерины Второй приводится сцена: «В конце мая императрица (речь идет об императрице Елизавете) приказала нам следовать за нею в Гостилицы, имение графа Разумовского, ее тогдашнего фаворита...

...она приказала всем дамам надеть на полуюбки из китового уса короткие юбки розового цвета с еще более короткими казакинами из белой тафты и белые шляпы, подбитые розовой тафтой, поднятые с двух сторон и спускающиеся на глаза; окутанные таким образом, мы походили на сумасшедших. Но это было из послушания».

В Гостилицах живет мой старший товарищ, главный агроном совхоза «Красная Балтика», Герой соцтруда Александр Федорович Петров. В финскую кампанию ему перебило ноги, разрывной пулей «дум-дум» на льду Вуоксы. Он лежал в госпитале в Новгороде, читал роман Льва Толстого «Анна Каренина». Его выхаживала медсестра Полина Шорникова. Молодой солдатик Саша влюбился в медсестричку, вкладывал в «Анну Каренину» любовные записки, получал, из того же романа, ответы со взаимностью.