Мой маленький Советский Союз

Потекли вольным, извилисто петляющим, кружащим, но широким и полноводным ручьем летние дни моего первого большого проживания на российской земле, среди неширокого здесь Дона и полей с необозримой далью, по которым раскинулись холмы и перелески. Где-то всего в получасе езды находилось Куликово поле. А сам поселок Епифань в свое время заложил проезжавший здесь Петр Первый, это его историю изложил Андрей Платонов в повести «Епифанские шлюзы». До того мы выезжали с матерью только на Северный Кавказ, в район Минеральных Вод. Тоже Россия, но исторически курортные городки Ставропольского края расположились на землях местных кавказских народов, да и природа кругом была все та же, кавказская. Однажды я даже умудрилась, подхватив кишечную инфекцию, провести в инфекционной больнице Железноводска целый сентябрь, опоздав из-за этого на месяц в школу и запустив навеки английский, который нам начали преподавать в этот год. Единственной книгой, которой мне пришлось довольствоваться, был сборник стихов Сергея Есенина «Несказанное, синее, нежное» в навевающей свежесть элегантной обложке с летящими по лазури осенними листьями. Мать купила его в местном книжном магазине, чего обычно с ней не случалось: книжными покупками у нас ведала моя пермская тетя, присылавшая нам посылки с чудесными книгами пермского издательства.

Таким образом, Есенин стал первым сознательно прочитанным мною поэтом. Он еще больше углубил мою всегдашнюю пронзительную тоску по России, которую я ощущала именно так: несказанное, синее, нежное. И понимала: такой несказанной – ее здесь нет. Она – такая вот, таинственная и синеокая – притаилась в водах Китежа, и к ней не приплыть ни Волгой, ни Доном. Но можно коснуться ее, когда видишь белокаменные стены и златоглавые купола, холмы и поля, леса и перелески, когда пытаешься – через стихи – ощутить непонятную тоску бредущего с косой за плечом мужика… И тоску такого близкого и понятного, но почему-то потерявшего радость Есенина, вроде и не старого еще человека, почему-то жалующегося на пролетевшую молодость.

И вот теперь эта есенинская Русь проявилась и наяву, ибо земля, внешне ей подобная, наконец нашлась. Но, увы, подобие было слишком уж внешним. И порой внешним до карикатурности.

Вскоре выяснилось, что поскольку в Епифани нет твердо стоящих на ногах мужчин, то нет и верных им женщин. Поселковые женщины просительно заглядывали в лица любых приезжих особей мужеского пола, не гнушаясь разницей в возрасте, национальности и вероисповедании. Поэтому весть о прибывшей в Епифань экспедиции моментально облетела едва ли не всю Тульскую область. Словно вихрь приподнял с земли истосковавшихся по теплу простых русских баб и понес, как к магниту, к прямостоящим молодцеватым грузинам. Сей вихрь был встречен молодцеватыми грузинами с необычайным ответным энтузиазмом. Вернувшись с полей, где они работали, члены геодезической экспедиции разбредались по хатам либо же к ним в комнаты приходили нетребовательные подруги, с которыми они ездили в выходные на шашлыки на Куликово поле. Однажды я застала одну такую парочку ранним дождливым утром в кузове экспедиционного грузовика. А однажды слышала, как в полночь в наше училище пожаловали две девицы, приехавшие из соседнего Кимовска с единственным насущным вопросом, который они, пьяно похихикивая, озвучили, пока поднимались по скрипучей деревянной лестнице: «А правда, что здесь грузины живут?»

Сюда же приходила и единственная моя знакомая, с которой я более-менее сошлась. Она была старше меня на два года, и все называли ее Белой из-за того, что она была альбиносом.

Я так и не узнала настоящего имени этой совсем еще девочки, которая каждое лето приезжала в гости к бабушке из Тулы. Из-за нее я целыми днями ходила хмурая, погруженная в свои мысли, не поднимающая сумрачного взгляда на стайки других мальчиков и девочек. Нет, я не осуждала и отнюдь не презирала эту худенькую, о чем-то затаенно грустящую малословную свою приятельницу, которая, завидев грузина во дворе педучилища, вдруг начинала глупо хихикать, неуемно болтать… В конце концов она заскакивала как бы невзначай в сарай рядом с туалетом. А после туда с деланым безразличием, стрельнув глазами по сторонам, неспешно входил ухажер – всякий раз новый. Я просто хотела понять, зачем ей это нужно. Я даже попыталась как-то приоткрыть ей глаза на то, что, возможно, ей нужно отнюдь не это, но она этого пока просто не понимает. Попытаться понять, что на самом деле нужно людям, чего они сами, быть может, еще не разглядели, не вытянули из внутренних глубин на дневной свет, – это было одним из главных мотивов моего интереса к окружающим.

Собственно, все наше общение с Белой состояло в молчаливой прогулке вдвоем по двору педучилища, когда она, поджидая мужчин, ласково оглядывала растущие тут деревья. Порой она задерживалась у одинокой березы или трепещущей простоватой осины, и взгляд ее делался отрешенным, пронзительно-печальным, и вот тогда в нем открывалось небо. Ради этого мгновения я и ходила с Белой.