Мой Милош

У писателя, который в этих условиях хотел бы сохранить свое возвышенное одиночество, было мало шансов. То есть теоретически, особенно после 1956 года, он мог это делать, и возникло определенное поле, на котором и произросла послевоенная польская поэзия, получившая всемирную известность. Но что это было – уход ли в себя, подобный отчуждению американского поэта, или, прямо наоборот, постоянная напряженность между защитой прав искусства и жаждой высказать замалчиваемую правду о жизни при этом строе? Если в качестве примера мы возьмем поэзию Збигнева Херберта – скорее второе. У него этот конфликт выступает ясно – более того, составляет самый стержень его творчества. Учтя, что польская публика была сверхчувствительна ко всяким политическим аллюзиям и именно их прежде всего искала в метафорах поэзии и прозы, можно только удивляться, как в столь нездоровых условиях могло возникнуть столько художественно значительных произведений. Быть может, тут помогала некоторая неясность в оценке истинного положения вещей, поддерживаемая цензурой. И те, кто писал, и те, кто читал, пребывали в мире «понарошку» и потому не испытывали особых угрызений совести, исходя из того, что живут в сравнительно нормальной стране. Тем временем это была страна оккупированная, с пытками в тюрьмах и аппаратом репрессий, зависимым от Москвы. Ясное сознание этих фактов, должно быть, полностью парализовало бы художника. При определенном нагнетании общественного демонизма искусство способно лишь уставиться на него, словно кролик на удава, как это было во время гитлеровской оккупации.

Парадоксально, что некоторые утешительные лозунги, такие, как в первые годы Народной Польши «мягкая революция» (которая была отнюдь не мягкой), «реконструкция», позднее «стабилизация», и проводимая в духе этих лозунгов каждодневная пропаганда создавали своего рода оболочку, позволявшую возникнуть промежуточной зоне, где оставалось место для искусства. Росли поколения, жили своей частной жизнью, со своим ощущением относительной нормальности. Одновременно обнаруживалось внутреннее противоречие, свойственное искусству, освобожденному от общественных обязанностей, предающемуся авангардным экспериментам и скорее поддерживаемому властями, которые после 1956 года предпочитали, чтобы энергия разряжалась таким путем, отвлекая внимание от политики. Противоречие, ибо все равно в условиях политизации коллективного воображения «оторванным» произведениям угрожает вегетарианство, и мало того, что их можно обвинить в использовании уверток, но и сама сила их формы от этого страдает.

В этой-то перспективе, перспективе мира «понарошку», следует оценить подлинную революцию в сознании, которая совершилась в период, прямо предшествовавший созданию «Солидарности», в эпоху «Солидарности» и после объявления военного положения. Были разорваны завесы, и вся правда о существе системы, как и об истории польско-русских отношений, оказалась всем доступна. Политизация воображения достигла такой высокой степени, что это можно сравнить лишь с периодом Второй мировой войны. И, как тогда, поэзии достается первое место повсюду, где писаное слово выступает в защиту человека, против террора и жестокостей. Одновременно исчезло то промежуточное поле, где можно было оставаться, веря или делая вид, что веришь в устойчивую ценность искусства независимо от его прямых обязанностей. Образ художника, писателя, навязанный ему теперь обществом и им самим принятый, в высшей степени почетен для него в нравственном отношении: он дает ему место среди праведников. С его изоляцией от общества на этот раз, кажется, действительно покончено. Но такая интеграция не обходится без затрат и, можно сказать, противоречит самому принципу недоверия искусства к современному обществу.

Приходится, увы, констатировать, что литературные произведения, возникшие из чувства протеста против бесчеловечности, редко бывают долговечны. Разоблачения, то есть тот факт, что преступление впервые названо преступлением, по прошествии времени утрачивают свежесть, поскольку зло, против которого они боролись, стало общеизвестным. Так, когда уже всё известно о гитлеровском режиме, стихи, писавшиеся против него, некогда полные сильных чувств, остаются благородными документами, но страдают чрезмерной очевидностью. Что-то подобное может случиться сегодня и в польской литературе, что в совершенстве сформулировал Збигнев Херберт:

Наши тетрадки школьные с искренними терзаньями
с потёками пота крови слёз обратятся
для корректорши вечной в песенный текст без нот
благородно правильный чересчур очевидный

(«Рышарду Криницкому – письмо

»)