Мой Милош

Худшее последствие внутреннего нашествия 13 декабря 1981 года – не полицейское администрирование культурой и разгон творческих союзов, но вот именно эта одержимость пишущих нравственным долгом, если, конечно, они не пошли на коллаборацию. Если бы не произошел погром «Солидарности», политизация вскоре утратила бы свою интенсивность и возникло бы известное равновесие между обязанностями художника и гражданина. Однако еще раз la Pologne martyre притянула к себе всё внимание пишущих – воистину ревнивая богиня. И снова есть смысл процитировать Херберта, который сознаёт противоречие и отчаянно пытается его преодолеть – именно потому он и создает поэзию высокого класса:

мы взяли на худые плечи общее дело
борьбу с тиранией ложью запись страданий
но противники наши – согласись – были ничтожно мелки
так стоит ли унижать святое слово
до бормотанья с трибуны до черной пены газет
(Там же

)

Еще раз, как в XIX веке, польская поэзия оказалась на службе угнетенного народа. И если бы можно было поставить знак равенства между благородством чувств и искусством, между этикой человека и этикой художника, то следовало бы принять это как счастье в несчастьи. Если, однако, в прошлом веке эта служба навязала польской поэзии одну-единственную тему и затормозила развитие прозы, то и сегодня существуют причины, по которым замкнуться в узкий круг значит еще больше отдалиться от восприятия явлений в более широком масштабе, без чего нет подлинно великой литературы.

Тема, конечно, коммунизм, борьба с коммунизмом… Тема в высшей степени универсальная, и уже само включение Польши в империю с планетарными амбициями, как и горькое знание, полученное при этом, создают исключительные возможности для польской литературы, позволяя ей бóльшую зрелость, чем та, что возможна в западных литературах. Но в то же время появляется серьезное препятствие в виде постоянного противопоставления Запада и Востока. Это противопоставление, вероятно, обладает какой-то политической полезностью, но для поэта оно пусто, ибо демонические силы XX века тогда заслоняются, а то, что является лишь симптомом заболевания, выдается за его причину. Кто-то, не помню уж кто, то ли Зиновьев, то ли Безансон, заметил, что коммунизм – это рак, то есть у него нет своей консистенции, независимой от организма: это те же самые клетки, ведущие себя несколько иначе, чем когда они здоровы. И рак распространяется по всей планете не всегда в формах очевидных и легко обнаруживаемых. Потому-то, увы, вся риторика свободы, обращенная против тирании, звучит чуточку слишком приподнято, ибо нет такого противника, каким был, к примеру, царизм – есть лишь «огромная пасть небытия», как в стихотворении Херберта «Чудовище пана Когито»[49]. Это стихотворение – кстати, пример того, что какие бы то ни было обобщения относительно положения литературы следует принимать со щепоткой здорового недоверия, раз один поэт с высоким уровнем сознания сумел ускользнуть от правил, по которым его существование невозможно. «Чудовище пана Когито» – стихотворение универсальное, и, когда я читаю его американским студентам, как не раз это делал, они его прекрасно понимают.

Обостренное сознание – без него сегодня не может возникнуть искусство высокого полета. Но это предполагает дистанцию по отношению к социальным институтам и поиски глубоких корней вещей. То, что жизнь под властью коммунистов – кошмар лжи и уродства, стало слишком очевидно, и наступил конец аллюзиям, метафорам и сатире. Сомнительно, можно ли тут что-то еще прибавить и стоит ли. Но нельзя и уйти в «чистое искусство», свысока взирающее на человеческие страдания. После долгих десятилетий всякого рода «ангажированности» круг замкнулся, и мы возвращаемся, по крайней мере в нашей части Европы, к недоверчивости начала века, обогащенные знанием ужаса, что таился под поверхностью иллюзорного покоя, прежде чем вместе с 1914 годом выйти наружу и сопутствовать нам по сей день.

1984

Конец великого княжества (О Юзефе Мацкевиче)

Прушинский, Ивашкевич… А теперь меня одолевает совсем не похожий на них человек и писатель – Юзеф Мацкевич. Перед войной он был сотрудником виленского «Слова», редактор которого, его брат Станислав Мацкевич, устраивал много шума, сражался статьями, политиканствовал, дуэлянтствовал (на саблях), попал за оппозиционность в лагерь в Березе-Картузской. А Юзеф сидел где-то в редакции, и это всё, что о нем было известно.