Мой Милош

Духоборцы интересовали меня, но я не знал, где их искать. Говорили, что они сидят в лесах на юге канадского штата Британская Колумбия. Во время одной из наших с Янкой автомобильных экспедиций я заупрямился и выбрал маршрут через эти края, хотя вероятность встретить их там была невелика. Пригодилось мое знание русского: в придорожной закусочной человек с явно славянским лицом, когда я обратился к нему по-русски, дал мне все нужные указания. Оказалось, что за 10—15 миль находится главная деревня духоборов и как раз у них великий праздник. Деревню, зажиточную, с большими деревянными домами, мы застали почти опустевшей: все ушли на праздник, отмечавшийся выше, в горах. Нам показали, как туда добраться. Деревянные ворота, а внутри три больших, продолговатой формы, надгробных камня – как я узнал, это было священное кладбище их мучеников. Я узнал, что английские поселенцы духоборов ненавидели и поначалу убивали. С кладбища на горе я восхищался прекрасным видом на всю долину. «Когда мы пришли сюда, – говорил мне один старик, – всюду рос лес, такой густой, как мои пальцы». Они выкорчевали лес, начали возделывать землю, и тогда канадское правительство отобрало у них множество земли под дороги и аэродром.

То, что происходило на кладбище, сразу перенесло меня на восток Европы. Они сидели за столами, застеленными белой скатертью, на столах – фрукты и жбаны кваса, у женщин платки на головах. Пели. Говорили по-русски, но с примесью украинизмов. Я узнал, что они не принадлежат к самой радикальной группе и детей в государственные школы посылают. Казалось, мужчины, тихие, мягкие, некурящие и непьющие, подчинялись власти женщин, то есть было похоже на своего рода матриархат.

Словно в подтверждение этого, явилась Маркова. Ну и баба-яга, скрюченная, опирающаяся на палку, в платке. Она произносила речь, из которой вовсе не следовало, что она обычная бабушка. Звучал советский газетный жаргон о так называемой борьбе за мир. Она приехала из Советского Союза, от тамошних духоборов, а это значило, что соответствующий отдел КГБ, контролирующий вероисповедания, признал нужным простереть духовную опеку над сектой, гуляющей себе за границей на опасной свободе, и выслал своего сотрудника.

Я вмиг сориентировался, но и Маркова тоже: ее «антенны» сразу ее предостерегли, что тут есть кто-то, кто мыслит иначе, чем послушное стадо. Советский человек не допускает возможности, что что-то может произойти случайно, что чистая случайность завела меня сюда. По ее мине и по нескольким словам, которыми я с нею обменялся, я понял, что она считает меня таким же, как она, тайным агентом, только канадской полиции.

Мы сидели за этими белыми скатертями и пили квас. Вдруг – замешательство у ворот и крики. Что происходит? Оказывается, что, как это обычно у сектантов, нет внутреннего согласия и что другой раскол духоборов, придерживающийся совершенно других взглядов, требует доступа на кладбище. Наступили долгие переговоры, наконец Маркова на определенных условиях согласилась впустить их делегатов.

Не думал я, что когда-нибудь мне доведется быть свидетелем публичного богословского диспута, такого, как в XVI или XVII веке. Тот, кто обвинял моих духоборов в самой ужасной ереси, читал с длинного свитка свой трактат по-русски стихами. Он перечислял по очереди все отступничества, то есть поэма могла бы дать представление об истории духоборов, если бы не рассказывала о событиях, которые мне, человеку извне, оставались невразумительными. Но что стихами, хоть и корявыми, и вкус XVII века, может быть, даже аввакумовских староверов, – это я чувствовал вполне ясно!

Когда в один из своих приездов в Мезон-Лаффит я рассказал за столом мое приключение с духоборами Зыгмунту Герцу, он пришел в восторг и всё приставал ко мне, чтобы я это когда-нибудь описал.

НАДЯ, Ходасевич-Грабовская. Когда в 1934 году я поселился в пансионате госпожи Вальморен на рю Валетт около Пантеона, то застал там Надю Ходасевич, после кратковременного брака с польским художником Грабовским носившей и вторую фамилию. Надя, голубоглазая, скуластая, была родом из семьи русских эмигрантов, после революции поселившихся в Польше. Училась она в варшавской Академии художеств.

Парижский пансионат так часто встречается во французской литературе, что о нем стоит сказать несколько слов. Предназначенный для людей с малыми доходами, студентов и мелких чиновников, он источал ауру бедности и скопидомства. Жильцы получали комнату и ужин, за который садились в столовой все вместе, чтобы медленно двигаться, проходя через три ритуальных блюда, старательно, однако, отмеренных миниатюрными порциями. Часто мы ели soupe de lentilles, то есть чечевичный суп. Хозяйка, мадам Вальморен, была мулаткой с Мартиники. Моими соседями были несколько студентов, несколько почтовых чиновников, Надя и пан Антоний Потоцкий.