Мой Милош

«Russia, Poland and the West» – в такое заглавие вместил свои заботы Вацлав Ледницкий. Дело, к сожалению, в том, что даже эти три слова недостаточны, чтобы вместить сложную историческую и географическую истину, ибо есть еще Украина, Белоруссия и прибалтийские страны. Воспитанники кафедр, называемых кафедрами славянских языков и литератур (а один из них как раз сейчас делает внешнюю политику США), будем откровенны, не подготовлены к мышлению о пространстве, история которого в лучшем случае представляется им хаотической. Они пишут свои диссертации о Тютчеве или Гончарове, и присутствие уловимого текста утверждает их в уверенности, что реальна только Россия. Те из нас в университетах, кто отдавал себе отчет в возможности ошибок, вытекающих из такой точки зрения, присматривались к изменениям в программах, вводившихся за счет «малых литератур», понимая, что ничего с этим не могут поделать. Эти изменения, вопреки провозглашаемому на кампусах лозунгу равенства культур, способствовали интересам всех, кто вложил свое время и энергию в изучение русистики. Они взаимно друг друга поддерживали и проталкивали назначение своих на кафедры и в научно-исследовательские институты. Что, впрочем, обратной связью отлично соединялось с картиной двух держав, наделенных планетарным призванием, – Америки и России, – картиной, датирующейся началом XIX века.

* * *

Спутник, запущенный из отсталой Силдавии, имел целью упрочить фасад могучей державы, так же как потемкинские деревни должны были утверждать фасад благополучия. Тем не менее он выполнил свою задачу, раз на нескольких континентах разбросал произведения русских писателей и призвал к жизни академическое сообщество, занятое распространением их славы.

1994

Несколько русских страниц из «Азбуки Милоша»

ВААЛ. Летом 1862 года Достоевский совершил поездку во Францию и Англию, которая стала содержанием его очерка «Зимние заметки о летних впечатлениях». Пятая глава, о Лондоне, называется «Ваал». Ваалу, божеству Сирии и Ханаана, имя которого значит попросту «Господь», по преданию, приносили человеческие жертвы. Никто, даже Диккенс на своих самых черных страницах, не сказал таких страшных вещей о тогдашней столице капитализма, как Достоевский. Наверное, будучи русским, он имел основания не любить Запад, но его нравственное возмущение так сильно, а описания так реалистичны, что трудно ему не верить. Нищета, отупение от тяжкого труда, пьянство, орды проституток, многие из которых малолетние, – все это доказывало, что высшие классы Англии действительно приносили жертвы золотому тельцу. Трудно удивляться, что зачатое в том же Лондоне пророчество Карла Маркса обладало такой мстительной силой. Ибо всё-таки, пожалуй, ниже достоинства человека соглашаться на подчинение закону природы, который требует или есть, или быть съеденным. Мои сильные социалистические рефлексы вытекали из мысли о миллионах человеческих существований, втоптанных в грязь. Правда, можно усомниться в том, что для этих втоптанных было бы утешением знать о других миллионах, погибших в лагерях.

Другой русский, Максим Горький, посетил Нью-Йорк в самом начале XX века и написал репортаж под заглавием «Город желтого дьявола» (то есть доллара). Читая это, я думал, что он преувеличил, но не слишком, потому что таким и был тогда этот город для тех, кто находился внизу. А позже Горький поехал на Соловки и послушно притворился, будто не видит, что такое пыточный лагерь.

ДОСТОЕВСКИЙ, Федор. Я преподавал Достоевского, и меня спрашивали, почему бы мне не написать о нем книгу. Я отвечал, что о нем написаны целые библиотеки на разных языках и что я не литературовед, в лучшем случае притворяюсь литературоведом. Однако на самом деле была и другая причина.

Это была бы книга недоверия, а без этого лучше обойтись. Великий писатель имел такое влияние на состояние умов в Европе и Америке, как никто из его современников, за исключением Ницше. Не Бальзак, не Диккенс, не Флобер и не Стендаль – общеизвестные имена теперь, в конце нашего века. Он использовал форму романа так, как до него (и после него) не удалось никому, хотя то же пробовала Жорж Санд: для того чтобы поставить диагноз гигантскому явлению, которое он сам пережил изнутри и которое охватывал, – эрозии религиозной веры. Его диагноз оказался верным. Он предвидел результаты этой эрозии в умах российской интеллигенции. Русская революция нашла свой ключ в «Бесах» (как открыто признал Луначарский) и в «Легенде о Великом Инквизиторе».

Несомненно, пророк. Но и опасный учитель. Бахтин своей книгой о поэтике Достоевского навязал гипотезу полифонического романа как изобретения этого русского писателя. Полифония создает крайнюю современность Достоевского: мы слышим голоса, множество голосов в воздухе, сталкивающихся, высказывающих противоположные мысли, – разве все мы в нынешней стадии цивилизации не вынуждены слушать этот гам?