Мой Милош

Можно усомниться, читал ли Орвелл Кюстина, но его «1984», в значительной степени описание сталинского режима, – такая же экспедиция в демоническое измерение истории. Это измерение – не для американцев, ибо всё, что носит след дьявольского копыта, вводит в смущение их умы, сформированные идеями о врожденной доброте человека. Поэтому мне приходилось умерять себя – не мог же я деморализовать вьюношей.

Карикатурные поляки

Не мог я слишком долго останавливаться и на антипольских убеждениях Достоевского, хоть они и занимают немалое место, если в «Братьях Карамазовых», почти шедевре, глава о карикатурных поляках, художественно недопустимая у всякого уважающего себя писателя, явно свидетельствует о навязчивой идее.

Знакомство с поляками датировалось у него пребыванием на каторге в Омске. Там отсиживали свои срока участники заговора ксендза Сцегенного 1846 года. Единственные образованные люди в остроге, с ними он мог разговаривать по-французски. В «Записках из Мертвого дома» он говорит о них в целом доброжелательно. Зато они оставили не слишком приязненные свидетельства о нем. Их удивляли в осужденном революционере взгляды, ничего общего не имеющие с демократией, поклонение самодержавию и апология российской территориальной экспансии. Такой его портрет заставляет предположить, что три оды, славящие царя, которые он написал в остроге, были продиктованы не только желанием спасти свою шкуру.

Ледницкий довольно подробно занимался польскими соузниками Достоевского, но другой позднейший исследователь, Джозеф Франк, автор самой полной, трехтомной монографии о писателе, приписывает встрече с поляками ключевое значение, так как тогда, одновременно с возвращением к религии, наступило обращение Достоевского в русский национализм. Гордость поляков, их непризнание закона чуждой власти, их уверенность в своей невиновности, их отталкивание от соузников, неграмотных преступников, – всё это контрастировало со смирением русских, убежденных, что наказание им положено, ибо они согрешили. Русский мужик трогал чувства Достоевского с детства, был для него синонимом физической силы, ни с чем не считающейся отваги, в том числе и в преступлении, характеризовался смирением и терпением, а при этом обладал отцовско-опекунскими чертами. Поэтому к насильникам и убийцам, своим соузникам, Достоевский относился не так уж просто. Кем бы они ни были – не чужим их судить. Чтение Евангелия и погружение в стихию России шли у него параллельно, здесь лежат истоки его войны с отравленной Западом интеллигенцией во имя православного народа. Поляки в остроге послужили катализатором внутренней перемены. В них воплотилось то, что чуждо.

Быть может, впрочем, только 1863 год превратил неприязнь во враждебность. Начало восстания принесло в России прочные результаты: пало влияние Герцена и его журнала «Колокол», возмущение польским бунтом выстроило всех по команде «Равняйсь!». Не обошлось и без личных потерь Достоевского: власти, ошибочно истолковав одну из статей, посвященных полякам, закрыли журнал «Время», который он издавал вместе с братом.

Диагноз болезни века

Теперь я раскрою истинную причину моего согласия преподавать Достоевского. Европа XIX века была местом глубокого умственного преобразования в результате успехов науки. Всё больше сторонников находило так называемое научное мировоззрение, сначала только внутри «касты сведущих», но постепенно достигая даже полуграмотных. Основанное на теории всеобщей эволюции, материалистическое и атеистическое, оно вступало в конфликт со всей традицией, которую веками формировала религия. Столкновение двух подходов проявлялось в политике, философии, литературе. И хотя западные поэты и прозаики уделяли ему внимание (например, мировоззренческие дискуссии в романах Жорж Санд), но нигде этот конфликт не проявился с такой силой, как в России.

По особым историческим причинам русская интеллигенция открыла западную мысль Нового времени внезапно, и то, что на Западе продолжалось несколько веков, от картезианского рационализма через философию Просвещения и вплоть до гипотез биологии, там усваивалось за несколько десятилетий. Можно сказать, что относительная медленность в усвоении научного мировоззрения создала иммунитет на заключенные в нем яды, поэтому Западная Европа не извлекала из него радикальных выводов – пока не явился Фридрих Ницше. В России же произошло нечто, что можно сравнить с реакцией плохо защищенного организма на неизвестные ему бактерии. Так, по рассказам, некоторые гуцульские деревни освоили сифилис, и хоть все им были больны, но им он совершенно не вредил, зато оказывался убийственным, если заражался пришлый.