Мой Милош

Я ценил его поэзию, потому что ее красота появлялась как-то вопреки логике и, сказал бы я, вопреки логике его развития как поэта. Я не очень-то понимаю, как могли родиться некоторые его стихотворения, те, которые можно назвать шедеврами. Хорошее мастерство обычно обеспечивает так называемый хороший уровень, но тут речь шла о чем-то большем, о дарах свыше, как будто для того, чтобы подтвердить тезис Томаса Манна о связи искусства с болезнью. Вероятно, поэтому вокруг Чеховича нарастала легенда, он становился, как говорят сегодня, культовым поэтом, которому подражало множество молодых, чьи имена ныне забыты.

Друзьям была известна амбиция Чеховича: возглавить атаки молодежи на бастионы «Скамандра» и «Вядомостей литерацких». Он пробовал это с виленскими «Жагарами» и краковской «Линией», принимал участие в «Наезде Авангарда на Варшаву» в 1934 году. Как я уже упоминал, понятие авангарда было тогда довольно расплывчатым. Следовало искать другого названия для кристаллизующейся новой плеяды, среди которой он сам был уже старейшиной. Это произошло, когда он вступил в союз с начинающим критиком Людвиком Фриде и они вместе основали журнал «Пюро». Фриде старался определить, что характеризует поэзию нового поколения, не вмещающегося в прежние рубрики, и называл имена: Юзеф Чехович, Анна Свирщинская, Станислав Пентак, Чеслав Милош, Ежи Загурский, Александр Рымкевич. Вышел только один номер журнала. Это происходило уже перед самым сентябрем 1939 года, и весь тираж второго номера сгорел примерно тогда же, когда в люблинскую бомбежку 9 сентября погиб Юзеф Чехович.

О его поэзии много писали и много еще будут писать. Я сумел бы более или менее показать, откуда она вытекает, какие принимает притоки. Дело, однако, в том, что мне не особо хочется. В его творчестве я предпочел бы видеть драгоценную руду, из которой ему удалось выплавить и таинственным образом высечь несколько золотых предметов. И они будут жить так долго, как долго будет жить польский язык.

1997–1999

О «Бале в опере» Юлиана Тувима Литературная лекция (Отрывок)

Он обладал языковой гениальностью. Эти слова – не преувеличение, хотя известно, что ценность каждого поэта зависит от дара языка. У Тувима это проявлялось в том, что он вверялся слышимой внутренним ухом мелодекламации, даже лишенной смысла. Так относится к языку ребенок.

Влюбленный в слово, собиравший груды словарей, Тувим дарил любовью славянское наречие как в его польском, так и в русском варианте. Видимо, на него наложила свою печать еще русская гимназия. В его рифмотворческом чувстве проявлялась склонность к ямбической ударности и односложным рифмам, с чем, кстати, у него соединялся культ Пушкина.

«Бал в опере» предстает как острая политическая сатира, написанная отчаявшимся человеком. Гневный тон и употребление слов, считавшихся тогда нецензурными, не позволили издать поэму целиком.

Полный текст из номера в номер, начиная с июля 1946 года, печатали «Шпильки». Иллюстрации к «Балу в опере» по желанию автора сделал Бронислав Линке.

Я постараюсь показать, что «Бал в опере» – нечто большее, чем просто политическая сатира, несмотря на тесную связь поэмы с местом и временем ее возникновения.

Конец света, происходящий в Варшаве. И, в конце-то концов, это единственный город в Европе, который был полностью уничтожен.

Что происходит в поэме? Архикратор – или, как указывают греческие корни слова, всемогущий владыка – дает бал. Это совершенно явный диктатор, может быть такой, как Муссолини, во всяком случае стоящий во главе тоталитарного режима. В Польше такого не было, и правительства в ней можно назвать лишь фашиствующими. Архикратор наделяется не обязательно польскими, но присущими всей тогдашней больной Европе признаками.

Гости на балу принадлежат к сильным мира сего. Они веселятся, не обращая внимания на действительность, которая готовит их поражение. Таким образом, здесь возвращается образец библейской притчи из Книги Даниила о царе Валтасаре, который веселился и пировал, пока не появилась рука, начертавшая на стене приговор: мене, текел, перес. Не мог не думать Тувим и о «Бале у сенатора» в «Дзядах», который длится при полном ощущении безнаказанности, хотя черти только и ждут своего часа. Знал он и «Отрывок», завершающий «Дзяды», а в нем – описание Петербурга царей как Вавилона, не сознающего, какое ему предстоит будущее.

Образ героической Варшавы заслонил Варшаву межвоенного двадцатилетия, поэтому обращение к ней как к великой блуднице, подобной Риму, может резать слух как преувеличение. Однако во многих писаниях, упроченных литературой, Варшава, ознаменованная клеймом долгого русского господства, предстает городом контрастов и почти азиатской нищеты.