Мой Милош

Вообразить себе размах перемен, происшедших в 1945 году, сегодня почти невозможно. Странность этого мира, разделение Европы на две части и тот факт, что западные союзники признали ее восточную часть принадлежащей Москве, – всё это было трудно понять объективно. Казалось, однако, что так оно и останется по крайней мере еще сто лет. Ничего удивительного, что солдаты армии Андерса были от этого в ужасе. Особенно если учесть, что эта армия состояла из людей, которых вывезли на восток и которым после освобождения из лагерей или спецпоселений удалось добраться до Андерса. У тех, кому не удалось, были потом – как у Ярузельского – другие приключения.

Когда Гедройц создавал в Италии свое издательство и журнал «Культура», андерсовцы составляли его клиентуру. Убежденность Гедройца в том, что надо преодолеть взаимные мстительные чувства и ненависть, наросшую между поляками и украинцами, литовцами, белорусами и что ради этого следует отказаться от Львова и Вильно, наталкивалась на чрезвычайно враждебные мнения эмигрантов родом с тех земель. Он, однако, вел свою линию с упорством, и нынешние отношения между Польшей и ее соседями – в большой степени результат его деятельности. В этом направлении работало бесчисленное количество статей в «Культуре», не говоря уж о таком предприятии, как печать украинских книг. Лет примерно двадцать тому назад я написал юмористический рассказ: вот она, свободная Литва, и она наконец признала ценность местной аристократии. В Вильнюс приезжает Гедройц, в университете огромное собрание, и Гедройц обращается к его участникам на чистейшем литовском языке, говоря: «Вынужден был это скрывать, не то поляки бы меня съели». Ну и наступило невероятное исполнение этой шутки: Гедройц действительно получил почетное гражданство Литвы и орден Гедимина, хоть в Вильнюс не поехал, литовского языка никогда не знал, а родился в Минске…

Ивашкевич когда-то написал мне: эмигранты воображают, что можно всё заморозить и потом снова будет, как до войны, а это невозможно. Я был такого же мнения. Но Гедройц не считал того, что происходит в Польше, поверхностными переменами. Он отдавал себе отчет в их глубине, старался их разведать и влиять на их ход. Молодому поколению трудно сегодня объяснить, чем отличались «Вядомости» и круги лондонской эмиграции от Гедройца, – а разница была огромной. Мечислав Грыдзевский, который был несомненным гением редакторства, приспосабливался к своим читателям, а читатели-эмигранты, будь то в Лондоне, будь то в Америке, в определенном смысле застыли в довоенной ментальности. Гедройц же стремился эту ментальность менять, но прежде всего делал ставку на читателей в Польше. Разумеется, теоретически, потому что в Польшу доходила лишь малая доля тиража «Культуры», но по его представлениям Польша в первую очередь заслуживала внимания.

Легенда Гедройца, которая сейчас распространяется в масс-медиа, для меня невероятно поучительна. Потому что я видел начиная с 1951 года, когда укрылся в Мезон-Лафите, какое это было нищее, крохотное предприятие. Можно поразмыслить над преобразованием крохотных событий в легенду и над их воздействием. Последний марш из Олеандров в 1914 году тоже был крохотным предприятием, которое позже обросло легендой. Легенда росла еще в ПНР: «Культура» представлялась гэбэшникам могущественным американским учреждением, которое пронизывает весь Восток. А в действительности Гедройц держался в стороне от американских учреждений. Когда возник Конгресс свободы культуры, «Культуре» предлагали стать одним из его органов. Гедройц отказался, желая сохранить независимость, – в результате «Культура» на несколько десятков лет пережила Конгресс и все издававшиеся им журналы. Итак, это было крохотное предприятие, вдобавок с постоянными финансовыми чудесами. Один пример: после переселения во Францию «Культура» снимала запущенный дом в Мезон-Лафите, на авеню Корнеля. В какой-то момент пришлось оттуда выселяться. И купили новый дом, хотя это казалось почти невозможным: нашлись богатые друзья[70]. Целая серия малых чудес, благодаря которым журнал продолжал существовать, правда, имея свою базу в виде подписчиков. Пунктом чести «Культуры» было платить гонорары. Небольшие, не такие, чтобы стать сильной стороной моего бюджета, но Гедройц всегда честно их выплачивал.

Наше сожительство в эмиграции было поначалу трудным – по моей вине. Потому что скажем себе честно: литераторы в послевоенной Польше считали эмиграцию чем-то ниже себя, чем-то обреченным на гибель. Это было своего рода светское мнение – а я утверждаю, что ПНР в большой степени опиралась на светскую ментальность своей элиты. Я и сам находился под влиянием этой ментальности, когда решился остаться на Западе. И во время первого моего пребывания в Мезон-Лафите я был не слишком приятным…