Мой Милош

Сегодняшней глобализации сопутствует так называемая массовая культура, то есть такая, что родилась поздно, лишь в ХХ веке, благодаря кино, телевидению, музыкальной индустрии и иллюстрированным журналам. Понятие массовой культуры обычно противопоставляют так называемой высокой культуре. Не подлежит сомнению, что все жалобы на сглаживание национальной самобытности и потерю исторической памяти обращены к массовой культуре. И действительно, начинает создаваться новый тип человека, который живет сегодняшним днем и которого лишь с трудом можно убедить интересоваться тем, что было когда-то. А историческое сознание, утверждаю, – великое сокровище. Сошлюсь тут на многие годы, проведенные мною в Америке, в течение которых, подвергаясь натиску массовой культуры, я не перестал писать по-польски и чувствовал себя прочно укорененным в своем языке и своих, в высшей степени провинциальных корнях. Ибо историческое сознание существует тогда, когда прошлое той или иной культуры не абстрактно, а явлено в виде множества образов и цитат.

Не будем, однако, жаловаться на потерю памяти, ибо история Европы, включая самую новейшую, напоминает нам, какие яды хранит коллективная память. Еще недавно в бывшей Югославии шли убийства со ссылкой на битву на Косовом поле и века разделения на мусульман и православных. И у нас есть чувство, что мы ходим по тонкому льду взаимной польско-немецкой, польско-русской, польско-украинской ненависти. Память – дело двусмысленное, и всё зависит от того, к каким ее составным элементам мы апеллируем в поисках ответа на вопрос, что мы такое. Должен признаться, что, преподавая польскую литературу в американских университетах, я осознал, как многим обязан моему детству и молодости в Литве. И такой тамошней языковой и вероисповедной запутанности, которая даже жителю Варшавы или Кракова, должно быть, казалась невразумительной галиматьей. И как раз эта густота, особенность и, позволю себе сказать, особливость защищала от обобщений, от так называемых idées générales. Я чувствовал себя богаче моих студентов, которые, при всех своих достоинствах, были лишены чувства истории, то есть были в совершенстве аисторичны.

Надо, однако, заметить, что массовой культуре я тут противопоставляю культуру высокую, то есть преподавание истории и литературы в лицеях и университетах или, короче говоря, всё то, чему я сам научился в гимназии им. короля Сигизмунда Августа и Университете им. Стефана Батория. В средней школе на уроках латыни я ознакомился с искусством коллективного перевода стихов и применил это на моих семинарах по переводу польских стихов на английский. Хочу также поделиться одним наблюдением, важным для моей темы. Я заметил, что самое трудное в передаче иноязычному читателю – всяческие намеки на историю страны и ее литературы. Но эти-то непонятные слова и предложения – в высшей степени мои собственные, в них коренится богатство традиций, в которых я вырос. Теперь я думаю еще, что плохо было бы, если бы эти предложения и слова стали непонятными ученику польского лицея в объединенной Европе.

Мы недостаточно осознаём, что лишь недавно наступил конец огромной утопии – гигантского плана создания «нового человека» и ограждения нашей части Европы оборонительной стеной против заразы сумасшедшей музыки, нефигуративной живописи и литературы, исследующей внутренний мир личности. Огромное это было предприятие – и как бы заведомо безнадежное, ибо влияние «гнилого Запада» проникало сквозь любые щелочки. И тогда в Польше наступала счастливая встреча прозападного прошлого с принудительно провосточным настоящим. Польская интеллигенция была снобистски прозападной, несколько веков она смотрела только на Париж. Помню, что для нас в Варшаве в 1940 году падение Парижа было потрясением – оно попросту равнялось концу Европы. Правда, влияние французской культуры тогда было уже на излете, и Варшава начала бурно учиться английскому еще в 1938 году. Я принадлежу к тем, кто изучил английский язык во время войны, при немецкой оккупации. Тогда я начал переводить английских поэтов, хотя немного переводил еще до войны, опираясь на французские переводы.

И тут я вставлю одну анекдотическую деталь, пожалуй, красноречивую для польской культуры. Чем занимался я в 1945 году в Кракове, чтобы профилактически противодействовать серости, надвигавшейся с востока? Я составил антологию английской поэзии в разных переводах и отдал ее в издательство «Чительник». Признаюсь в этом с некоторым стыдом по причине умственного клейма, выдающего мою готовность стать «слугой американского империализма». Если бы это случилось с человеком правых убеждений, то было бы понятней, но я был левым, и только не нравилась мне утопия, навязанная извне, из Кремля.