Мой Милош

Мой предшественник, преподававший польскую и русскую литературу в Калифорнийском университете в Беркли, Вацлав Ледницкий всю жизнь как в мышлении, так и в деятельности стремился быть достойным своего отца, великого Александра Ледницкого, московского адвоката и представителя польского дела в России. Сын, поначалу занявшийся западной литературой, стал в конце концов русистом, но и горестным защитником польской литературы. Горестным, потому что считал Польшу ответственной за нападки эндецкой печати на своего отца и за его смерть. Имея в Америке возможность заниматься исключительно русской литературой, он постоянно возвращался к польским мотивам и написал хорошую книгу «Pushkin, Poland and the West». Я считал, что эту книгу надо издать по-французски и вручил ее экземпляр парижскому издательству «Галлимар». Редактором отдела иностранной литературы был тогда Дионис Масколо, коммунист. Через некоторое время мне вернули экземпляр с решением, что книга очень интересная и годилась бы для издания, если бы называлась «Russia and the West», – зачем тут эта Польша? Но главная часть книги – анализ «Медного всадника», а убрать Польшу значило бы перечеркнуть тот факт, что поэма Пушкина – это ответ на описание России и Петербурга в «Отрывке» Мицкевича.

Это происшествие открывает нам нечто весьма глубокое и серьезное, с чем надо сладить, особенно теперь, когда Польша вроде бы принадлежит к Европе. Ибо как долго всё, что говорят поляки, должно считаться недостоверным, потому что якобы искажено их болезненным этноцентризмом?

Притча четвертая

Ныне уже покойный югославский писатель Данило Киш сказал однажды (а было это перед распадом титовской Югославии): «Когда русские обращаются к Западу, им немного легче, потому что великая русская литература, переведенная на западные языки, по крайней мере упрочила некоторые стереотипы. Но что нам затевать с нашей мешаниной языков, национальностей и вероисповеданий? Запад в этом ничего не понимает. Должны ли мы каждый раз, когда пишем, начинать с лекции по истории и географии?» Как вскоре оказалось, это непонимание и нежелание понимать принесли серьезные последствия – позволили убийство тысяч людей.

Я беру слово в дискуссии о Герлинге, так как наши судьбы складывались довольно похоже, по крайней мере в том смысле, что я во Франции много лет считался прокаженным, как он в Италии. Парижская «Культура», в которой я печатался, была обложена табу, молча наложенным на нее парижскими литературными кругами. Правда, мой «Порабощенный ум» вышел в «Галлимаре», но был замолчан, а на уровне распространения – бойкотирован. Герлинг, кстати, сам видел сходство наших обстоятельств. Мне, однако, посчастливилось уехать из Франции в Америку. Это не значит, что и там «Порабощенный ум» не отягощал мою репутацию: после кампании маккартизма хорошим тоном считалось быть анти-антикоммунистом.

Я дружил с Герлингом, но мы не во всём соглашались. Он постоянно выговаривал мне за «Порабощенный ум»: по его мнению, я объяснял коммунистическую ангажированность писателей идеологическими соображениями, вместо того чтобы сказать, что здесь действовали только страх, глупость и оппортунизм. Это мне, однако, не мешало относиться к неколебимой честности Густава с огромным уважением. Зыгмунт Герц говорил, что Густав – вечный первый ученик, то есть требует максимума от себя и требует максимума от других. В лагере он ничем не нарушил принятый среди зэков кодекс солидарности. В польской армии на Западе он получил за битву под Монте-Кассино орден «Virtuti Militari». В писательстве своем он не хотел склониться перед модой на стилистические эксперименты. Он был строг в суждениях, потому что был строг к себе.

Роберто Сальвадори, выступая в защиту Италии, подвергает сомнению чувство действительности у Герлинга. Об этом якобы свидетельствует незнание итальянских грибов. Однако когда Герлинг вспоминает наслаждения своего детства, в частности сбор грибов, он имеет в виду определенный ритуал, и статья Сальвадори свидетельствует о недоразумении, о двух разных культурных традициях. Защита чести итальянской кухни, чем занимается Сальвадори, действительно оправдана: я сам наслаждался во Флоренции огромными порциями funghi porcini, то есть свинушек. Сальвадори утверждает, что в политической жизни Италии после войны не доминировали коммунисты, как считал Герлинг. Он некоторым образом подрывает мнение Герлинга о политике, нападая на его знания о грибах своей страны. Так неужели чувство изоляции, какое испытывал Герлинг, ощущение, что замалчиванием он приговорен к гражданской казни, – всё это было его вымыслом? Его навязчивой идеей?

Безусловно, в Италии действовали и другие политические партии, и Герлинг мог бы вступить с ними в союз. Однако, как справедливо говорит Марчелло Флорес: «Парадокс состоит в том, что Герлингу-Грудзинскому важнее были (тогда и потом, в восьмидесятые и девяностые годы) оценка и понимание левых, нежели правых, в отношении которых он проявлял аристократическое презрение».