Мой Милош

Дело, однако, не сводилось к контролю итальянской компартии над итальянской культурной жизнью. Здесь действовали куда более тонкие механизмы, которые принадлежали скорее к неписаным компанейским договоренностям, использовавшим табу. Мы знаем это и по нравам польских литературных кругов, особенно сталинских времен.

Притча первая

В 1933 году был произведен обмен политзаключенными между Польшей и Советским Союзом. Из польской тюрьмы был освобожден активист белорусской «Грамады» Бронислав Тарашкевич, а из лагеря на Соловках взамен освободили белорусского писателя Франциска Олехновича. За плечами Олехновича было семь лет каторги в лагере – учреждении, которое было изобретено при Ленине и которому предстояло разрастись в огромную сеть ГУЛАГа. Там он понял суть строя, основанного на терроре. Мы слушали и читали его в Вильно, подавляя неприличное подозрение, свидетельствовавшее о польской – как-никак западной – ментальности: если есть наказание, значит, было какое-то преступление. Польская печать, разумеется, писала о Соловках и о советском терроре, и чем более правая, тем охотней, что уменьшало достоверность известий для тех, кто правых не любил, – хотя ясно, что в этом она была совершенно права.

Однако Олехновича польская печать не волновала – он хотел говорить с белорусскими студентами и поэтами, заглядевшимися на красную звезду, раз там, в Минске, белорусский язык вводили в школы и университеты, а в Польше белорусские школы закрывали, их же сажали в тюрьмы за коммунизм. Олехнович старался предостеречь их от того, что должно было наступить: вместо белорусского в образовании – русский, а ту интеллигенцию, которая хотела создавать белорусскую культуру, уничтожили в Куропатах. Так-то вот знание Олехновича оказалось бесполезным, и сегодня никто на свете, а может быть, и в Белоруссии не помнит его имени.

Притча вторая

Станислав Свяневич, экономист, был одним из самых молодых моих профессоров в Виленском университете им. Стефана Батория. Офицером запаса он воевал в сентябрьской кампании и затем был интернирован в Козельске. Этапированного в апреле 1940 года до станции Гнездово, его оставили в поезде, но он видел, как грузят его товарищей в автобус с окнами, замазанными известкой. По приказу властей его в последний момент отправили на Лубянку, чтобы вести следствие по делу о его мнимом шпионаже в пользу германского Рейха, тогда союзника Москвы. По странному недосмотру властей этот главный свидетель убийств в Катыни покинул СССР с армией Андерса и написал книгу «В тени Катыни». Она издана Гедройцем в его «Институте литерацком» в 1976 году, [в Польше] в подпольной «Официне либералов» – в 1981-м, а легальное издание в «Чительнике» вышло в 1990-м.

К Свяневичу я относился несколько иначе, чем просто благодарный студент к хорошему профессору. Нас связывали и другие дела. Он был сениором Академического клуба бродяг, а наши сениоры были, может быть, идеологичнее, чем сам клуб, то есть они были демократичны и яростно спорили о прошлом и настоящем Виленщины. Свяневич был человеком кристальным, соединявшим ревностное католичество с политической терпимостью. Со Свяневичем я встречался после войны и старался убедить телевизионщиком, чтобы они записали разговор с ним, почти очевидцем Катыни. Умер он в возрасте 98 лет.

Я как раз получил книгу «В тени Катыни», переведенную на английский язык его сыном Витольдом Свяневичем и невесткой, – издание никому неизвестной фирмы в Канаде, на самом деле попросту на счет переводчика. И должен признаться, что эта публикация привела меня в подавленное настроение. По прошествии десятков лет, когда правительства западных стран, чтобы не раздражать Москву, делали вид, что катынское преступление совершили немцы, не нашлось ни одного серьезного издательства на Западе, чтобы выпустить эту книгу, такую важную для понимания истории ХХ века, и хоть так информировать общественность о великой лжи, которую годами поддерживали правительства и масс-медиа. Неужели память об одном из крупнейших преступлений ХХ века была всего лишь внутренним делом поляков и по-настоящему волновала только семью наидостовернейшего свидетеля?

Притча третья