Мой Милош

А я же по гроб жизни должен быть благодарен Гедройцу за позицию, которую он занял в так называемом деле Милоша. «Дело Милоша», которое сегодня выглядит абсурдным, было по сути весьма серьезным. Речь шла не только о том, можно ли принять в среду эмигрантов человека, который пять лет служил коммунистическому режиму. Главной сутью было другое – подозрение, что я советский агент, засланный, чтобы разлагать эмиграцию. И во время кампании, которая велась против меня и могла довести меня до самоубийства, Гедройц твердо стал на мою сторону, даже порвав со своим близким другом Рышардом Врагой, который настаивал на том, что я агент НКВД. Гедройц был человеком аскетическим, преданным одной идее и полным всё новых и новых замыслов. Наша переписка состоит главным образом из его писем-инструкций: кому надо помочь получить стипендию, кого рекомендовать надлежащему лицу, обратиться к какому-то политику во Франции или Америке и так далее. Девяноста процентов его просьб я не мог исполнить.

Он был человеком, уверенным в своей правоте, обладал редким упорством. А я принадлежал к тем, кто верил, что советская империя распадется, но не при нашей жизни. И разнообразная деятельность Гедройца не возбуждала моего энтузиазма. Мне ближе было мнение Кота Еленского, который, например, к переброске номеров «Культуры» через Татры, закончившейся т. н. процессом альпинистов, относился отрицательно, считая, что не нужно подставлять людей под риск. Таким образом, у меня к Гедройцу были двойственные чувства: восхищение, граничившее с преклонением, и скептицизм, временами перерождавшийся в раздражение. Его заслуги для культуры огромны, хотя деятельностью своей он занимался в политических целях. Однако политику он понимал серьезно и глубоко, полностью сознавая, что словесность на польском языке – это крупный козырь.

Однажды он сказал: «Я отказался от личной жизни», – и в этом не было никакого преувеличения. «Культура» могла существовать только потому, что ею стала группа из четырех человек, создавших маленький фаланстер, коммуну с общежитием и общим котлом, отказавшись от многого ради одного дела. И это тоже трудно понять молодежи сейчас, когда моден индивидуализм…

2000

Премия Чеслава Милоша

Премия Чеслава Милоша (не имени Милоша!) учреждена в 1991 году. Ее должно было присуждать жюри в составе: Ян Юзеф Щепанский (председатель), Юлия Гартвиг, Яцек Бохенский, Владислав Терлецкий, Тадеуш Древновский.

Премию получили: в 1991 году Александр Юревич за книгу «Лида», в 1992-м – Анджей Шмидт за сборник стихов «Скрипочки», в 1993-м – Анджей Калинин за книгу «И Бог о нас забыл».

В 1994 году премия не присуждалась, так как жюри не смогло собраться. Члены жюри просили избавить их от слишком тяжкой обязанности. Поэтому выбор лауреатов взял на себя учредитель премии. В 1995 году премию получила Иоанна Полляк за книгу «Думая об образах». Затем, так как я часто находился за границей, произошел перерыв в несколько лет.

В этом году я решил разделить премию (она составляет сейчас 10 тыс. злотых) между двумя поэтами, постоянными успехами которых в совершенствовании поэтического ремесла я давно восхищаюсь, – это Павел Марцинкевич и Яцек Подсядло. Воспользуюсь случаем выхода и рекламы двух книг этих поэтов, чтобы объявить, что я присудил им премию не за отдельные сборники и не за творчество в целом – это еще рано, – а за подлинность и поиски своей самобытности.

Обоснование

Хозяйство польской поэзии подвергается всё новым потрясениям, вызванным спазматической историей страны и необходимостью усвоения стилей и образа мыслей, приходящих извне, главным образом с так называемого Запада. Эти два фактора действовали и в последнее десятилетие и в результате принесли своего рода кризис самобытности. Тиртейский образец утрачивался, а влияние западной массовой культуры выразилось нашествием возникшей в ее рамках поэзии, прежде всего американской.

В этих условиях такие названия, как «бунт», «варвары», «классики», «постмодернизм», следует считать слишком преходящими и мнимыми.