Мой Милош

Описание Польши здесь сатирическое. Однако этот временной аспект не должен заслонять иной пласт произведения, в котором дают себя знать некоторые устойчивые черты личности Тувима. Его отвращение вызывает не только данный строй, но и человеческое общество как таковое. На этот след нас выводит тот факт, что он снабдил поэму эпиграфом из Апокалипсиса.

Языковое мастерство поэмы, вся ее словесная и ритмическая изобретательность могут быть, были и будут проанализированы, я же хотел ограничиться принципиальными вопросами о характере этой ни на что не похожей сатиры. Поэт ставит себя перед лицом неразумия ХХ века, и ужас, который он, видя это, испытывает, достаточен, чтобы убедить его, что мера зла исполнилась. Я готов рискнуть и сказать, что «Бал в опере» – это молитва о небытии мира, который слишком порочен, чтобы иметь право продолжаться.

1999

Письмо и его адресаты

Письмо Иоанна Павла II деятелям искусства – событие неожиданное, захватывающее, чудесное. При самом конце века ужасающих войн и преступлений – и в то же время всё новых и новых переворотов в искусстве, восхищенном неустанными поисками нового, – раздается мудрый и спокойный голос, напоминающий нам всем, чтó было целью и призванием людей искусства извечно.

Следует, однако, спросить, насколько это послание залазит нам за шкуру? Может, мы уже так деморализованы, что слова, долженствующие вернуть наше чувство общности с художниками минувших эпох, соскальзывают с нас, не убеждая? Правда, напрасно защищались бы мы, ссылаясь на то, что язык богословия нам чужд. Язык Иоанна Павла II – наш язык, со всей очевидностью сформированный в результате его размышлений поэта, и попадает в цель не только там, где он ссылается на Норвида и Достоевского. Трудно лучше сформулировать задачи искусства: «Всякое подлинное художественное вдохновение, – пишет Папа, – выходит за рамки того, что постигают чувства, и, проникая действительность, стремится выяснить ее скрытую тайну. Истоки его лежат в глубине человеческой души – там, где жажда придать смысл своей жизни соединяется с неуловимым ощущением красоты и таинственного единства вещей. Все художники отдают себе отчет в том, какая глубокая пропасть существует между произведениями их рук, даже самыми удачными, и ослепительным совершенством красоты, увиденной в минуту творческого восторга: всё, что он сумеет выразить кистью, резцом, другими творческими инструментами, – это лишь отблеск того света, который на несколько мгновений воссиял очам их души».

Каковы же возможные причины сопротивления художников так ясно названным чаяниям каждого из них?

Думаю, что есть одна главная причина. Вот в письме говорится о прекрасной земле, какой она явилась очам Господа: «И увидел Бог всё, что Он создал, и вот, хорошо весьма». В нем даже не упомянут дьявол, в то время как художники заканчивающегося века неустанно имели дело, притом и в себе самих, с нашептываньем бесовского искусства. Их увлечение злом и страданиями зашло так далеко, что художники под влиянием естественных наук признали их законом земли, истинным обликом Духа Земли. Дьявольская гримаса стала чертой выдающихся произведений, так что многие наши современники усматривают в них признаки одержимости, требующие экзорциста. Более того, оная гримаса проникла и в самое форму и даже нашла теоретиков, утверждающих, что былое гармоническое искусство уже невозможно и что новой красоты можно достичь лишь соединением безобразных, скрежещущих, рассорившихся друг с другом элементов. Насмешка, ирония и сарказм кажутся необходимыми приправами искусства – до такой степени, что без них оно выглядит лишенным вкуса, будто еда без соли. А эти приправы доказывают, как глубоки перемены в нашем восприятии мира. Это как бы страх, что нас заподозрят в наивной похвале бытия («увидел всё, что создал, и вот, хорошо весьма»), как бы страховка от компанейского выговора с ужимками и подмигиваньями. Ибо знание о силе зла стало уже компанейским знанием и направлено против блаженного зрения какого-нибудь нового фра Анджелико.

Откровенно христианское искусство, всем собою подтверждающее церковные догматы, – сегодня явление редкое. Тем не менее остается в силе утверждение из папского послания: «Ибо искусство, если оно подлинно, хотя и не обязательно выражается в типично религиозных формах, сохраняет внутреннее родство с миром веры, так что даже в обстоятельствах глубокого раскола между культурой и Церковью не что иное, как искусство, остается своего рода помостом, ведущим к религиозному опыту».