Мой Милош

Прозаик, публицист, историк литературы, Милош – всё же прежде всего поэт. «Его поэзия, – писал в № 12 „Континента“ недавно скончавшийся Эммануил Райс, – раздумье о месте вечно-человеческого в критическую эпоху истории, о спасении и сохранении его для настоящего и во имя грядущего. Своей нравственной чуткостью, отказом от удобной сонливости, широтой открытого ему горизонта, слиянностью со своим временем – со всем, что есть в нем чудовищного и прекрасного, Милош открыт будущему, он словно притягивает его».

Строки из стихотворения Милоша высечены на открытом в Гданьске в декабре прошлого года памятнике жертвам подавления рабочего восстания на Балтийском побережье в 1970 году. Этот отрывок – в дословном переводе – открывает последний, 133-й номер «Вестника РХД». Я позволю себе привести мой перевод всего стихотворения [см. перевод на с. 113 наст. изд.].

Нравственная чуткость Милоша, о которой писал Эммануил Райс, – это прежде всего настоятельная потребность различения добра и зла. Вопреки модному релятивизму, упрекам в манихействе, смешению всех ценностей – всему, что свойственно нашему веку. В своей Нобелевской лекции Чеслав Милош сказал: «Если противостояние жизни и смерти – одна из важнейших пар противоположностей, используемых нами повседневно, то не менее важно противостояние истины и лжи, действительности и иллюзии». И там же: «Есть, пожалуй, скрытая связь между теориями литературы как écriture, как речи, кормящейся самой собою, и ростом тоталитарного государства. Во всяком случае у государства нет оснований быть нетерпимым по отношению к деятельности, которая состоит в сочинении стихов и прозы, понимаемых как автономные системы соотношений, замкнутые в своих границах. Поэт опасен лишь тогда, когда он неустанно стремится сбросить заимствованную стилистику – в поисках действительности. В зале, где все собравшиеся дружно поддерживают заговор молчания, одно слово правды звучит пистолетным выстрелом. Да что слово – искушение высказаться, будто у человека вдруг зачесалось, становится навязчивой идеей и ни о чем другом не дает думать». И еще: «Как все мои современники, я был склонен отчаиваться, предвидеть скорую гибель и ловил себя на том, что поддаюсь нигилистическому искушению. Однако, если глянуть глубже, моя поэзия, как мне кажется, оставалась здоровой и выражала жажду Царствия Правды и Справедливости».

Эти несколько цитат дают представление не только о сущности отношения Милоша к поэзии и действительности, но и о стиле этого отношения, столь непохожем на всё, что принято считать атрибутами поэзии в наш век – на Западе, да отчасти и на Востоке. Ясность и определенность вместо туманности, позволяющей любые толкования. Понятия действительности и правды, которые кое-кто готов отдать за откуп «соцреализму» (не имеющему ничего общего ни с тем, ни с другим) или просто счесть безнадежно устаревшими (и тогда «новаторам» остается ложь, иллюзия, заморачивание мозгов). Прозаический подход к поэту: не «вдохновение», но «искушение высказаться, как будто у человека вдруг зачесалось». И, наконец, здоровье. Вот уж совсем неприлично! Разве не твердо в нас въелось, что быть поэтом – это прекрасная патология, «высокая болезнь», выделяющая художника из серой толпы? Кстати, не отталкивает ли некоторых читателей от поэзии столь ценимого Милошем Иосифа Бродского именно поразительное здоровье его поэзии? Ни Милош, ни Бродский (два, я уверена, крупнейших современных поэта) в высшей степени не соответствуют классическому облику poète maudit, хотя биографические обстоятельства вполне позволяли им вписаться в эту роль.

Душевное и поэтическое здоровье не мешает – наоборот, помогает – яснее видеть и болезни века сего, и вечные темные бездны.

Кто белою рукою в этом веке
Усеивает строчками бумагу,
Тот слышит стук и плач несчастных духов,
Закрытых в ящике, в стене, в кувшине
И тщащихся дать знать, что их рукой
Любой предмет из хаоса был добыт,
Часы тоски, отчаяния, муки
В нём поселились и уж не исчезнут.
Тогда пугается перо держащий,
Неясное питает отвращенье,
Былую ищет обрести невинность,
Но ни к чему рецепты и заклятья.
(Чеслав Милош. Поэтический трактат. Перевод мой)

Преимущество здоровой поэзии в том, что она не «пугается» ни бездн, ни духов – не пугается действительности во всех ее измерениях. Или, даже испугавшись, преодолевает свой испуг, ибо любопытство искателя и созерцателя действительности – сильнее.