Мой Милош

И вот снова, после двадцати лет моей разлуки с Польшей, мне кажется, что антирусская настроенность сейчас даже сильней, чем в те времена, когда ссылки и принесенные страдания выковывали мир чувств Конрада и формировали его мировоззрение. Сколько раз я слышу инстинктивный ответ на вопрос о России: «Я не знаю о ней ничего». Те же самые слова Конрад – автор «В глазах Запада», – который питал отвращение к Достоевскому (а все-таки однажды признал, что «Достоевский глубок как море»), который прожил детство в России, где в вологодской ссылке умерла его мать, написал Гарнетту: «Я не знаю о России ничего». Когда я слушаю рассказы людей, близкие которых погибли в России или из-за нее, когда они высказывают свое мнение о России, я чувствую, будто каждый из них прикасается к какой-то магической границе, пересечь которую он не в силах или не в состоянии, к границе, за которой взгляд на Россию, образ России более сложен и более справедлив. Это отношение сквозь призму «слез своих святых и проклятых» отрезает нас не только от России, но и от всего света, который видит Россию либо в цвете столь же упрощенном, то есть розовом, либо же полной надежд и противоречий, глазами Достоевского.

Наш взгляд на страну, которая есть и будет нашим соседом, «ибо мы не окружены морем, как полуостров италийский», встречно сталкивается со взглядом на Польшу, столь же упрощенным и наверное не менее враждебным. Кичливый лях (выделенное курсивом здесь и далее – по-русски в тексте. – НГ) Пушкина и разные полячишки Достоевского, гениальные карикатуры на польское лицемерие, польскую гордыню и патетическую фразеологию без покрытия, точно так же фальсифицируют и разрушают подлинный образ Польши в глазах миллионов русских.

Милош, цитируя самые антирусские высказывания Кюстина или Маркса, справедливо указывает, что то, что на Западе могло быть и было открытием, ибо так отличалось от принятых мнений о России, в польской литературе было банальностью (Милош говорит «стереотипом»), что такой взгляд на Россию шел еще от давней Речи Посполитой, где между Польшей и Россией нарастали комплексы «неполноценности – превосходства», и что всё это не мешало шляхтичу с восточных окраин, который физически и душевно был Конраду близок, испытывать к русским симпатию; для него ведь не отдельные русские были виновны, а

…героизм <верного раба>, такая смерть —
для пса заслуга, для человека грех.[72]

Но хранится ли в нашем сознании и другой аспект Мицкевича, друга русских?

poem
Вы – помните ль меня? Когда о братьях кровных,
Тех, чей удел – погост, изгнанье и темница,
Скорблю – тогда в моих видениях укромных,
В родимой череде встают и ваши лица.[73]

Каждый, кто хоть несколько лет прожил в России, – читая это стихотворение, подставляет под него лица своих друзей, свои собственные прекрасные воспоминания о России и русских.

1958

Юзеф Чапский О Милоше (Письмо в редакцию журнала «Зешиты литерацке»)

Почему сегодня, когда я теряю глаза, а значит, логически должен был бы их еще использовать исключительно ради живописи, я пытаюсь написать несколько слов, крайней для меня нелегких, о Милоше?

К Милошу я всегда испытывал настоящие дружеские чувства, виделись мы чаще всего мимолетно, но наши встречи никогда не были равнодушными, а некоторые его стихотворения навсегда остались у меня в памяти. Но в интервью с Александром Фьютом («Зешиты литерацке», 1983, №3) он рассказал о себе так много, как никогда ранее, и о себе не поэтически, не метафорически, но как о человеке; так много, что заставил меня посмотреть на него внимательней.

Милош объясняет, что не раз выступал в разных шкурах, считал себя поэтом для немногих, общался с людьми, которые вообще не знали, что он поэт. Когда, драматически покинув Польшу, он написал «Порабощенный ум», его стали считать писателем, ангажированным исключительно в борьбу против коммунизма, пока он не принялся за «Долину Иссы», стремясь избавиться от того образа самого себя, с которым встречался, разговаривая с другими.