Мой Милош

Вскоре Милош при драматических обстоятельствах из Польши бежал и попал прямо к нам, в дом «Культуры». В то же самое время один из ближайших друзей Гедройца, Рышард Врага, многолетний специалист по советской России, узнав о прибытии Милоша, начал повсюду рассказывать, что Милош несомненно нам «подброшен», то есть прибыл как советский агент. Узнав об этом, Гедройц и я побывали у Враги и спросили, на чем он основывает такое мнение о Милоше, который тогда уже жил у нас. У Враги был единственный ответ: он показал себе на нос. Это откровенно свидетельствовало, что у него нет никаких данных, кроме домыслов специалиста-разведчика. Мы встали, попрощались с Врагой и никогда уже больше с ним не виделись. Этот жест Гедройца я считаю правильным и необходимым. Нельзя было одновременно поддерживать отношения с Милошем и с человеком, который бездоказательно очернял его. Для Гедройца это был жест нешуточный: с Врагой он дружил много лет. С тех пор и по сей день «Культура» была уже, собственно, и домом Милоша. Он приезжал к нам, нередко жил у нас, в особенности подружившись с Зыгмунтом Герцем. Гедройц с того времени был постоянным издателем Милоша, а теперь, после Нобеля, переиздал все его сочинения. Если говорить о людях в эмиграции, которые не приняли участия в травле Милоша, то это была не только «Культура», но и широкий круг людей, связанных и друживших с «Культурой». Среди них были такие люди, как Ежи Стемповский, Станислав Винценз, Кот Еленский.

Не думал я публично брать слово по этому делу, но, будучи другом Милоша, испытывал настоящую потребность разъяснить его. Я испытываю также потребность подчеркнуть огромную роль Гедройца в этом деле, как и во многих других, о которых мало кто знает.

1984

Лешек Шаруга Погоня за действительностью

В «Свидетельстве поэзии», сборнике лекций о «неприятностях нашего века», Чеслав Милош писал:

Существует некая логика современного искусства – в поэзии, живописи, музыке, и это логика неустанного движения. Мы выброшены за орбиту улаженного условностями языка и осуждены производить опасные опыты, но тем самым мы остаемся верны определению поэзии как «страстной погони за действительностью». Именно ослабление веры в действительность, существующую объективно, вне нашего восприятия, выглядит одной из причин уныния современной поэзии, которая из-за этого ощущает как бы утрату своего права на существование.

В том же томе Милош противопоставляет себя классицизму, определяя его как формальную «отделку», неплодотворную как познавательно, так и артистически, – для многих читателей Милоша, привыкших воспринимать его творчество как «классицистическое», это может оказаться неожиданностью.

Однако это вовсе не неожиданность. Еще в 60-е годы поэт подвергал сомнению художественную эффективность формального «совершенства», причем, вероятно, стоит отметить, что в этом он находил общий язык с Виславой Шимборской, которая в стихотворении «Луковица», говоря о материи человеческого опыта, подчеркивала:

У нас – жиры, нервы, жилы,
слизи и секреции.
И нам отказано
в идиотизме совершенства.

Так и Милош вступает в спор с идеалом поэзии, опирающейся на классицистические формулировки. Уже в заглавии стихотворения «Ars poetica?» он ставит под подозрение это классицистическое совершенство, чтобы признаться:

Вечно стремился я к форме более емкой,
что не была бы ни слишком поэзией, ни слишком прозой
и позволяла бы пониманье, не обрекая
автора и читателя на высочайшие муки.

К этой мысли он возвращается в предисловии к сборнику «Необъятая земля»: «Почему не включить в одну книгу сентенции, записанные при чтении разных писателей, раз они нас поразили как верные, свои стихи, переводы из других поэтов, заметки прозой и даже письма от друзей, если они касаются тревожащих нас вопросов? Так я и поступил в книге, которую здесь представляю, – поступил в поисках, как я когда-то это назвал, „формы более емкой“».

Так поэтическая речь становится открытой, поглощает и тем самым претворяет всё новые формы в стремлении избавить стихи от ограничений «литературности». Смысл такого шага объяснен в словах из стихотворения «Отчет»: «Из химеры рождается поэзия и признается в своем изъяне».