Мой Милош

Польская точка зрения на русскую литературу часто ведет к ошибкам. Тем, чем для поляков всегда была связь между литературой и борьбой за свободу своей страны, для русских была связь между литературой и российским государством. Отсюда – гневные антипольские и антизападные стихи Пушкина после начала восстания 1831 года. Отсюда – три царе-славные оды Достоевского, написанные на сибирской каторге, но применяющие к царю те же эпитеты («Солнце» и т. п.), которыми позже одаряли Сталина. Хотя эти оды были частью шагов автора, направленных на освобождение из Сибири, они выражали его взгляды на миссию империи и пылали антизападной яростью по поводу Крымской войны.

Всё это неправда, однако речь идет не о правде: сравнение с так трактуемым Достоевским компрометировать должно Мандельштама. Первый довод обвинения – приведенное нами выше полностью стихотворение «Polacy!» 1914 года. В 1925 году в восприятии близкого к эндекам полицейского-мемуариста[85] это стихотворение выглядело безусловно пропольским. 70 лет спустя польский поэт приписывает ему обратный, антипольский смысл. Отсылающие к Тютчеву слова о блуждающей комете славянского единства, которая – «сообщница чужого света» – рассыпалась в огне мировой войны как идеологический мираж славянофилов XIX века, Милош относит к Польше. Это позволяет ему обвинить Мандельштама и «русских либералов» anno 1914 в полонофобии времен польских национальных восстаний:

Мандельштам, до революции поэт, казалось бы, в высшей степени аполитичный, не мог в 1914 году сдержать свое патриотическое возмущение при известии о легионах Пилсудского [в этом месте автор приводит первое двустишие и последнюю строфу упомянутого стихотворения в переводе Северина Полляка. – А.П.]. Таким образом, Польша – славянская комета, веками блуждающая, вместо того чтобы найти утешение в лоне матери-России. Так тогда думали даже русские либералы, как, впрочем, и в 1831 и 1863 году».

Любопытно было бы с этой точки зрения истолковать не только тогдашнюю позицию Дмовского и его сторонников, от имени Польши выступавших на стороне Антанты, но и, например, позицию Станислава Игнация Виткевича, гражданина Австро-Венгрии: когда весть о начале войны застала его на пути в Океанию, он поспешил отправиться в Петербург, чтобы благодаря протекции дяди, генерала русской армии, вступить добровольцем в элитарный Павловский гвардейский полк.

Однако в этом тексте кроется весьма рискованная «фигура умолчания». Истолкование стихотворения позволяет обвинить его автора в великорусском шовинизме. Милош игнорирует еврейство Мандельштама. Год спустя после процесса Бейлиса, перед лицом националистического амока войны, угрожавшей бесценному единству европейской культуры, кредо еврея-акмеиста – антишовинистическая мысль Чаадаева в толковании еврейско-русского мыслителя Михаила Гершензона. Ложное истолкование в рассуждениях Милоша служит исторической лжи. Идея, согласно которой почти вся интеллигенция радостно приветствовала большевицкую «революцию», и упрек в большевизме поэту-еврею, бегущему от красного террора (и всякого массового террора в период гражданской войны), достойны казацкого есаула. Читатель настоящей книги сам может оценить, насколько добросовестна нижеприводимая характеристика биографии и творчества автора «Четвертой прозы» и «волчьего цикла» 1931 года: