Мой Милош

Феномен уже то, что писатель, у которого что ни шулер и позер – то полячок, пользуется в Польше наибольшим читательским успехом, в том числе и среди писателей. Новую поклонницу Марека Хласко узнавали по тому, что она внезапно принималась цитировать Достоевского. Но не столько польский парадокс, сколько вселенское увлечение Достоевским в ХХ веке интересовало Милоша.

Первым новшеством, которое он предложил своим американским слушателям и читателям, был отказ рыться в биографии для объяснения взглядов Достоевского и сюжетных неожиданностей в его романах – а в то время в университетах был в моде психоанализ. Ну да, мимоходом Милош вспоминает о комплексе, который мог бы одолевать писателя, если бы у него на совести действительно было изнасилование, но в «России» мы находим другие – убедительные и открывательские – объяснения главного мотива и загадок его творчества.

* * *

Первая из этих загадок – предмет чаще всего раздающегося вопроса: как это может быть, что автор таких волнующих романов одновременно – и открыто – был сторонником таких узких взглядов? Ужасаешься, когда он провозглашает отвратительные (по мнению Клер Каванаг, автора вступительной статьи к книге Милоша) лозунги, среди которых защита царского самодержавия вообще на Западе не понята, а обличение католицизма как источника рационализма и, следовательно, атеизма, обладает чертами доктринерской мании. Откровенная ксенофобия в своем стандартном антисемитском виде дополняет всё остальное.

Эта двойственность как будто объясняет мнение Джозефа Конрада о Достоевском: «That grimacing and haunting creature, who is under a curse» («Это гримасничающее, навязчивое существо, над которым тяготеет проклятие»). Милош этого мнения не разделяет, как и не понимает набоковского пренебрежения стилем Достоевского. Экзегеты Достоевского стремились приуменьшить вопрос, затуманить или перетолковать, и обычно без успеха. Дальше всего эти попытки зашли в СССР: некоторые произведения (в особенности «Дневник писателя» и «Бесы») были доступны только подписчикам на собрания сочинений, да и то не всегда. Другие приемы сводились к теории «двух Достоевских» – до каторги и по возвращении из Омска. Милош показывает шаткость этого тезиса.

Но автор рассматриваемой книги идет дальше: он находит ответ на роковой вопрос. Милош показывает, что в этом безумии был метод и был в нем мощный мотив, который толкнул Достоевского к взглядам столь крайним, а в случае его отношения к полякам – столь примитивным.

Милош попросту утверждает, что у Достоевского была одна лишь великая любовь – роман с Россией – и что после первого путешествия на Запад его переполнял «страх за ее будущее», за ее судьбу, если в ней воцарятся безбожные идеи научного мировоззрения, которые привели капиталистический, алчущий прибыли Запад в упадок, а его плебс – на дно нищеты, это он видел в диккенсовском Лондоне.

Русскую интеллигенцию, «сведущих людей» Достоевский считал виновниками грядущей катастрофы, передовой стражей Апокалипсиса. Он уже увидел ее в России: как раз шел процесс Нечаева. Во время этого процесса он писал «Бесов», решив бить тревогу, чтобы уберечь от любых перемен деспотический строй России и его священные столпы.

В этой схеме есть своя логика. Неважно, что капитализм оказался способным на самоисправление, а деспотический строй – на саморазрушение, притом двукратное. Сплав страсти, шовинизма и опасных обстоятельств достаточен, чтобы оправдать фобии писателя, поддержанные необычайно убедительным пером.

Милошу этого хватило и на то, чтобы выдвинуть один из главных тезисов своей книги: комплекс «отвратительных» взглядов не был стыдливым балластом автора «Преступления и наказания» – он был горючим его страсти и его произведений. Так наверняка было при жизни писателя. Чем, однако, объяснить позднейший культ Достоевского? Не апология же самодержавия и не дискредитация либералов в одной куче с подрывными элементами могла захватить молодых и старых.

* * *

Статью «Бесы» Милош начинает рассказом о том, как его остановил на кампусе студент и рассказал, что чтение «Бесов» переменило его жизнь, «потому что это так, как если бы Достоевский описывал сегодняшнюю Америку». Когда они снова встретились, студент уже занимался распространением коммунистических листовок.

Каким образом, вопрошает Милош, роман, который был резким предостережением от революции, может «убедить кого-то в благодеяниях революции»? И дает ответ важный как для нас, так и для себя самого – жертвы «гегелевского укуса», вовремя понявшей, что мёд был ядом. Из «Бесов» студент узнал, что существуют законы, управляющие историей, что будущее предрешено и надо только ускорить бег истории, пусть даже кнутом. Если это не удалось Верховенскому и Шигалеву, то виновато славянское разгильдяйство – мы сделаем это лучше.