Мой Милош

Наш век близится к концу, и – прежде всего из благодарности за такие влияния – я не решился бы осыпать его нареканиями, ибо это был также век веры и надежды. Совершается глубокая перемена, которую мы почти не осознаём, ибо сами составляем часть ее, и время от времени она дает себя знать в явлениях, возбуждающих всеобщее недоумение. Эта перемена связана с тем, чтó, по выражению Оскара Милоша, представляет «глубочайшую тайну трудящихся масс, как никогда живых, восприимчивых и полных внутреннего страдания». Их тайна, невысказанная потребность подлинных ценностей, не находит языка для выражения, и повинны в этом не только средства массовой информации, но и люди творчества. И все-таки перемена продолжает совершаться, вопреки краткосрочным прогнозам, и наше время, несмотря на все ужасы и опасности, вероятно, будет названо неизбежной стадией родовых мук перед вступлением человечества на новый порог сознания. Тогда явится новая иерархия заслуг, тогда, я уверен, и Симоне Вейль, и Оскару Милошу, писателям, в школе которых я был смиренным учеником, воздастся по достоинству. Думаю, что мы должны публично заявлять о нашей привязанности к тем или иным именам, ибо этим мы строже определим свои позиции, нежели перечнем имен наших противников. Я надеюсь, что эта лекция, несмотря на зигзаги мысли – профессиональный порок поэтов, ясно обнаруживает мои «да» и «нет», во всяком случае там, где речь идет о наследовании. Ибо все мы здесь: и оратор, и слушатели – только звенья между прошлым и будущим.

1980

Нобелевская речь

Я принимаю это высшее отличие, помня обо всех мужчинах и женщинах, для которых я не столько отдельная личность, сколько голос и некто, к ним принадлежащий. О них-то и следует здесь напомнить, и родом они не из одной только страны. В первую очередь я думаю о тех, кто хранит привязанность к польскому языку и литературе, где бы ни жил, в Польше или за границей; я думаю также о моей части Европы, о странах, расположенных между Германией и Россией, и верю в их свободное и достойное завтра; особенно же мои мысли обращаются к стране, где я родился, – к Литве. Более того, поскольку я многие годы живу в изгнании, меня по справедливости могут признать за своего все, кто был вынужден покинуть свои деревни и провинции, из-за нужды ли или из-за преследований, и приспособиться к новым обстоятельствам жизни, – на Земле нас миллионы, ибо век наш есть век изгнанничества. Не могу здесь не сказать и о стране моего нового жительства, об Америке, где я нашел не только гостеприимство и хорошо оплачиваемую работу, как многие до меня, но и дружбу американских поэтов. И хотя Калифорнийский университет в Беркли, где я двадцать лет преподаю славянские литературы, насчитывает среди своих профессоров немало лауреатов Нобелевской премии в области точных наук, сегодня он с особой радостью прибавляет к их числу своего первого нобелевскою лауреата в области гуманитарной.

В самом призвании поэта заключен парадокс. Бешено индивидуалистический, преследующий цели, видимые лишь нескольким его ближайшим друзьям, он привыкает к своему ярлыку трудного и малопонятного – для того чтобы в один прекрасный день открыть, что стихи его связывают людей друг с другом и что, хочет он того или не хочет, а должен принять символическую роль. Долго живя за границей, я постепенно стал поэтом молодых поколений в Польше и думаю, что в приключившемся со мной есть некоторые универсальные знаки предвестия. Поэты и их читатели могут быть разделены пространством, но если сохраняется их духовная связь, то границы и перегородки, какова бы ни была их природа, теряют силу. Мне кажется, что нам, живущим как в Польше, так и вне Польши, удалось совершить нечто важное благодаря отказу признать разделение польской литературы на два разных организма в зависимости от того, где живет тот или иной автор. Это заслуга как тех моих коллег в Польше, которые не позволили поколебать себя абсурдными доктринами, так и молодых защитников свободного обмена мыслями, будь то путем лекций, журналов или книг. Сборники моих стихов, выпущенные их независимыми издательствами, – самое драгоценное на полках моей библиотеки. Не меньшую честь следует воздать поразительной энергии и выдержке нескольких человек, основавших за границей издательства книг и журналов по-польски, такие как «Институт литерацкий» во Франции, действующий без перерыва с конца войны и публикующий книги как эмигрантских, так и отечественных авторов. Эти непрерывность и единство данной культуры, сохраняемые в как можно более неблагоприятных обстоятельствах, опровергают романтические настроения тоски и обреченности, которые XIX век связал с понятием изгнания.