Мой номер — первый

Мама держалась замкнуто. Когда я чуть повзрослел, мне стало казаться, что она чувствует себя очень одинокой. Теперь я знаю: нелегким был крест, взятый ею добровольно или отпущенный судьбой. Нам приходилось тяжело. С детства я рос в нужде, поскольку в семье недоставало двух мужчин: дедушки, который расстался с бабушкой и рано умер — еще прежде, чем я начал разбираться в подобных вещах, и отца.

Да, было так: мама, еще совсем не старая и красивая, пожертвовала- ради меня личной жизнью. Нет слов, одной ей приходилось туго — по крайней мере в материальном отношении. Правда, позднее, по настоянию бабушки, она вышла замуж, и в Штернберк мы перебрались уже настоящей семьей. У меня появился «отец», но вскоре я узнал от бабушки: мама дала согласие на брак при условии, что муж будет относиться ко мне «как следует». Неплохой человек, отчим работал плотником. Но между нами что-то не ладилось: я ни разу не назвал его отцом (просто язык не поворачивался произнести это слово по отношению к нему). Может быть, это и послужило причиной неудачного его и маминого брака, узы которого распались сравнительно быстро. Вновь мы остались втроем — бабушка, мама и я.

Родного отца я никогда не видел. Даже на фотографии. Не знаю, как он выглядел и чем занимался. Не знаю даже, как его звали; моя фамилия — по матери. Меня он не навещал. Но и я не мог его разыскать, хотя уже в зрелом возрасте, с удовольствием сделал бы это (по крайней мере из любопытства). Лишь став взрослым, узнал от бабушки, что этот человек умер, когда мне было примерно десять лет.

Как мальчишке мне очень недоставало отца. У всех, кого я знал, отцы были. В жизни немало интересного, чему парнишку способен научить только отец. Ценно даже простое наблюдение сына за тем, что делает отец. Глава семьи создает атмосферу уже своим присутствием, независимо от того, что он за человек. Мне хотелось иметь папу, и я допытывался, где он. Но у нас «висело табу» на разговоры об отце. Я почувствовал, что и бабушка и мама таких разговоров избегают. Мне не оставалось ничего другого, как примириться с отсутствием отца и в настоящем и в будущем. Может быть, он умер? Нет, это было хуже смерти. Тогда я представил себе дело так, что отца не было вообще. И все же до конца с этой мыслью примириться не мог. Для меня это так и осталось загадкой, великой тайной, окружавшей все детство. Видимо, поэтому еще в ранние годы во мне укоренилась робость. Она сидит в моих внутренностях до сих пор. И, очевидно, останется надолго. Первые школьные годы запомнились страхом на чем-то срезаться, получить низкий балл и быть виновным перед матерью, видеть ее печальные глаза с навернувшимися слезами. Этого было достаточно, чтобы я всегда (как в начальной школе, так и позже — в техникуме) успевал на «хорошо» и «отлично». Стискивая зубы, не поддавался невзгодам. Сделался собранным, и трудности стали отступать. До сих пор мне лучше удаются матчи против более опасных соперников, грозящих разбить мою команду в пух и прах. Большую часть ошибок допустил, когда нам заранее отдавали предпочтение и когда, как и товарищи по команде, чересчур был уверен в том, что все ясно наперед. Теперь стараюсь быть в лучшей форме в каждом матче.

И все же настоящая удача приходит вместе со страхом пропустить гол, сыграть ниже возможностей, провалиться. Чувствую, как слегка дрожат колени, но весь — натянутая струна, и каждая мышца готова среагировать на импульсы сигнальной системы.

Вот так и на «Уэмбли»-66 перед матчем с чемпионами мира упорно внушал себе (и в то же время пытался выбросить эту «навязчивую идею» из головы): «Больше трех голов не пропускать!»

«Стань-ка лучше в ворота!»

Когда я в первый раз появился на площадке у Ветряка, то не умел толком и бить-то по мячу. Впрочем, это меня не останавливало, и я приходил сюда снова и снова. Компания мальчишек еще не подобралась. Каждый из нас откуда-то приехал, никто себя не чувствовал хозяином и не мог рассчитывать на привилегии. С ребятами из Ветряка я познакомился еще по играм в казаки-разбойники и другим играм в войну, местом действия которых была наша Ветряная улица. Коротенькая (всего 12 домов), зато один барак еще оставался незаселенным. В нем сохранились шкафы, кровати без перин и старая утварь, в сарае — разные инструменты, а на чердаке — сено.

Начали играть. Но я больше носился, чем бил по мячу. Мяч попадал ко мне редко, а когда оказывался рядом, то я неизбежно промахивался.

Дворовому футболу присуще понятие честности, в силу которой команды составляются так, чтобы быть примерно равными. Чтобы не шла игра в одни ворота и чтобы голы не сыпались в одну сторону. И вот, когда мы однажды делились на команды, кто-то из наших (скорее всего, Франта Фиала) бросил в мой адрес:

— Стань-ка лучше в ворота, а то всю игру испортишь!