Мой отец - Фидель Кастро

Сначала я, особенно не афишируя, занялась торговлей. Я собрала в нашем квартале старую обувь, отремонтировала ее, украсив кусочками ткани или кружев, и затем продала все это. После обуви наступил черед бижутерии: из осколков стекла, проволоки, бусинок и зерен я мастерила серьги и другие украшения. Но долларов катастрофически не хватало. Не имея мужа и родственников за границей, невозможно накормить, одеть и обуть четырех женщин, рассчитывая только на карточки: две банки сгущенного молока в месяц, пакет сахара, два куска мыла и пачка стирального порошка…

Чтобы получать доллары, нужно было стать проституткой, внедрившись в сложную сеть ночной жизни гаванских отелей, в которых иностранцы оценивали кубинок, словно коров и свиней на ярмарке.

Но за мной неустанно следил шпик. Он не отпускал меня ни на шаг, делая мою и без того нелегкую жизнь еще более сложной. Получать доллары менее рискованным способом можно было через аккредитованный дипломатический корпус. В этом случае валюта поступала бы регулярно и с меньшим риском для меня. Так у меня появился любовник из дипломатического корпуса. Соблазненный моим танцем живота, мой алжирец, как истинный джентльмен, предложил мне стать его третьей женой, что заставило меня подумать об отставке.

Я стала искать другие способы получения денег. Мне пришла в голову мысль уговорить маму продать картину Вифредо Лама. Мне необходимо было найти щедрого и богатого иностранца, кого-нибудь из тех, кто с такой же легкостью проходит кубинскую таможню, с какой другие переступают порог собственного дома.

Я переживала нелегкое время. От Команданте мне поступило только два предложения с работой: в одном речь шла о министерстве культуры и его планах относительно отеля «Habana Libre»; второе было связано с подпольным изданием научной литературы. Скользкая сторона этого дела состояла в том, что книги переводили с английского языка и издавали, самым грубым образом нарушая авторские права. Ни одно из этих предложений я не хотела принимать, потому что они исходили от Фиделя.

Абрантес, имеющий в недавнем прошлом отвратительную привычку звонить мне с утра пораньше, чтобы поговорить о творчестве Кальдерона де ла Барки или Эмиля Золя, в зависимости от того, какой период — французский или испанский — он проходил, приобрел еще более отвратительную привычку останавливать машину перед моим домом, дико визжа тормозами. После одного из таких его шумных визитов мне пришлось отправить из своей квартиры одного своего друга, модельера, потому что его пребывание у меня было расценено как аморальное.

— Об этом говорили товарищи на собрании партячейки Национального банка. Они спрашивали, как это могло произойти, что дочь Команданте держит у себя в доме этого рисовальщика мод.

— Только этого не хватало! Неужели теперь дошли до того, что критикуют Фиделя. Это, конечно же, большой, шаг на пути к демократии.

— Это не твое дело. Но если ты не изменишь направление, этим займемся мы.

Итак, теперь мне не нужно было заботиться о свей морали, поскольку этим занимались министр внутренних дел и личная охрана Фиделя. В другой раз Абрантес приехал ко мне, чтобы сказать, что я общаюсь с «нежелательными элементами». Более точно он не смог определить ту категорию людей, с которыми я встречаюсь. Моя жизнь находилась под пристальным взглядом Абрантеса и многих других.

* * *

После двух лет молчания внутри Команданте щелкнула какая-то кнопка или, может быть, вновь засветилась какая-то лампочка, отвечающая за заботу о дочери, и он вновь отправил к нам солдата, который всегда приходил к нам только с хорошими новостями. На этот раз Соса принес нам конверт с восемьюдесятью песо и три пакета по случаю Нового года.

Фидель передал гигантского индюка, пару килограммов черной фасоли, четыре бутылки красного алжирского вина и несколько биографий Стефана Цвейга. На дне пакета в индюшачьей крови плавала открытка с короткой надписью.

— Скажи Фиделю, чтобы он засунул все это…

— Я даже слушать этого не желаю! Я ничего не собираюсь относить назад, и себе оставить это я тоже не могу. Не веди себя по-глупому! И не создавай мне лишних проблем.

Мюмин росла под постоянным обстрелом со всех сторон. Матриархи, живущие в доме напротив, стали в оскорбительной форме выражать свой протест против моего образа жизни. Ту жизнь, которую я вела, они расценивали как бесполезную и бестолковую. При этом они не учитывали, что именно мне и моему образу жизни они обязаны всем своим имеющимся комфортом и всеми материальными благами.

Я продолжала накапливать в себе горечь и злобу. Я переживала тот период жизни, когда человек прекращает разбираться в том, кто есть он и кто есть окружающие его люди. На данный момент эти тонкости меня не интересовали.