Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

После того как был окончен этот портрет, Серов принес его в помещение, где происходило заседание членов «Мира искусства». В зале еще никого не было. Папа взял портрет и поставил его в конец стола на стул, на такую высоту, что руки Николая как бы действительно лежали на столе. Свет в зале был не яркий, фигура царя и лицо казались живыми. Отойдя в сторону, папа стал наблюдать за приходящими. Страх и полное недоумение выражались на лицах пришедших. Каждый, взглянув, останавливался как вкопанный. Портрет, кроме всех его живописных качеств, действительно был необыкновенно похож на Николая. Висел он в Зимнем дворце в спальне Александры Федоровны. В 1917 году матросы с особенной ненавистью кинулись на этот портрет, кинулись, как на живого человека, и не только разрубили его на множество кусков, но проткнули на портрете оба глаза. Куски этого портрета хранятся в Русском музее в Ленинграде, но реставрировать его невозможно: если бы даже и удалось собрать и склеить все куски, то глаз не существует – написать их мог бы только Серов[114].

Интересно привести черновик папиного письма, посланного им А. А. Мосолову, начальнику Министерства двора его величества:

«Милостивый государь Александр Александрович! Должен Вам заявить, что вчерашняя беседа Ваша со мной произвела на меня в высшей степени тяжелое впечатление, благодаря замечанию Вашему, что я, пользуясь случаем, когда со мной не сговорились предварительно в цене, назначаю государю слишком высокую плату.

Не знаю, имеете ли Вы право бросать мне в лицо подобное обвинение.

Почему я назначаю столь высокую (по Вашему мнению) цену, на то у меня есть свои соображения – хотя бы и то, весьма простое, что до сих пор они (цены) были низки (по моему мнению) и гораздо ниже цен иностранных художников, работавших двору, каковы Беккер и Фламенг.

Портрет Чистякова. 1881

Во что мои работы обходятся мне самому, я не ставлю на счет Министерству, каковы, например: переезды из Москвы и жизнь в Петербурге, поездка в Копенгаген, когда писал портрет покойного государя Александра III, не ставлю в счет и повторения сего портрета акварелью взамен эскиза, впрочем была простая любезность (стоившая мне более месяца работы).

Не желал бы я упоминать обо всем этом – Ваше замечание вынудило меня на то. Во всяком случае, сколько бы я ни спросил – сколько бы мне ни заплатили – не считаю Вас вправе делать мне вышеуказанное замечание и покорнейше просил бы Вас взять его обратно.

Академик В. Серов»[115].

За портрет Серов назначил 2 тысячи.

Цена эта была по тем временам более чем скромная.

Сомов брал в то время за портреты ровно вдвое. Так, за портрет Генриетты Леопольдовны Гиршман, которую они писали почти одновременно в 1907 году, Серов назначил пять тысяч рублей, Сомов – десять тысяч[116].

До последних дней своей жизни, несмотря на свое имя, папа не мог назначать больших цен, и определение стоимости работы и разговоры на эту тему с заказчиками были ему очень тяжелы и неприятны.

Как-то в разговоре с Николаем Павловичем Ульяновым папа спросил полушутя, полусерьезно: «Какую сумму можно было бы взять за шедевр?»[117]

Жили мы простой и, я бы сказала, скромной жизнью. Было все необходимое, все были одеты, сыты, дети учились языкам, музыке, посещали концерты, театры. Была в Финляндии дача, куда все наше многочисленное семейство ездило в продолжение тринадцати лет на отдых, но никаких ни в чем не было излишеств. И все же денег требовалось очень много. Мысль о заработке ни на минуту папу не оставляла.

Помню такую картину. Конец августа. С 1 сентября начинаются занятия, нужно ехать в Москву. Папы с нами нет, он уехал раньше на экзамены в Школу живописи. Летом он писал портрет М. П. Боткиной[118], жившей на своей даче в восьми верстах от нас. Портрет был закончен, а деньги всё не получались; в надежде на них папа денег не оставил. Все было готово к отъезду. Вещи все уложены, дети одеты, у крыльца стоят два извозчика. Ждем дворника, которого послали к Боткиным за деньгами. Застанет он Боткина, даст тот денег – уедем, нет – придется слезать с извозчиков.

«Не нужно ли кого еще писать – черт возьми, а то плохо», – так заканчивается одно из папиных писем к Илье Семеновичу Остроухову[119].

Илью Семеновича Остроухова и папу связывала большая, настоящая дружба. Началась она в Абрамцеве, когда оба они были еще совсем юными. В Москве до женитьбы у них была общая мастерская. В 1887 году они вместе ездили за границу, в дальнейшем вместе работали в Третьяковской галерее в Совете и вместе выдерживали нападки за приобретение произведений молодых талантливых художников, как Сарьян, Крымов, Сапунов. Нападки бывали яростные, часто нелепые, исходили они, к сожалению, не только от гласных Думы, которые к искусству никакого отношения не имели и в большинстве случаев ничего в нем не понимали, по иногда и от художников. Бороться было и трудно, и досадно, и утомительно[120].

Интересно привести отрывок из воспоминаний сотрудника Третьяковской галереи Н. Мудрогеля, который работал в ней с самого ее основания: