Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Серов привозил свой ящик с красками и корзинку с. запасом новых красок и кистей. Кроме того, он привозил большую коробку кондитерских конфет, за которые Надя, хозяйка дома, всегда сердилась и никогда не соглашалась их есть, а он забавлялся ее упорством.

Однажды Серов привез в клетке теленка. Живого очень породистого серого бычка прямо из Абрамцева, от Мамонтовых.

Валентин Александрович настаивал, что привез его в дар Домотканову, чем смущал хозяев.

Владимир Дмитриевич возмущался: «Нельзя же, черт подери, дарить, например, дом!» Но Серов настоял на своем даре. Бычок быстро рос и стал гигантом. Издали слышно было его басовое мычание, когда он шел, окруженный сорока коровами, мимо окон.

Домоткановское и окрестное крестьянское стадо улучшило породу. За быком закрепилось имя Тошка.

Забавляясь многочисленностью гостей и пародируя иные именитые дома, домоткановцы предлагали одно время приезжавшим в Домотканово расписываться в специальной книге.

В 1899 году, среди многих фамилий, стояла подпись художника Исаака Ильича Левитана, который присоединился однажды к Серову, намереваясь, если пейзажи в Домотканове ему понравятся, приехать уже надолго, для работы[294]. У Валентина же Александровича была мысль, что Левитан подправит в Домотканове свое здоровье.

И было, что Левитан стоял в домоткановской светлой-пресветлой зале с ее белыми штукатуренными стенами, смуглый, худой, с усталыми глазами и такими красивыми руками.

Окрестности Домотканова ему понравились, и возвращение его для длительного пребывания было решено.

Уже приготовили ему к зиме комнату, обдумав все нужное: так хотелось ему доставить удобства, такой хрупкий вид он имел…

Приезд стал откладываться из-за усилившейся болезни Левитана и уже не состоялся.

Однажды, году, кажется, в 1902-м, Валентин Александрович приехал в марте месяце, захватив с собой пастель (у него была уже своя мастерская в Финляндии, но в Домотканово он все же ездил)[295].

Крыша конного двора в ту весну сплошь-сплошь обрамлена была гигантскими сосульками. Они сверкали на солнце и капали. Нарядность необыкновенная. Готика? Кружева? Трубы церковного органа?

Конный двор был старинной постройкой. Внутренний двор с толстыми столбами, бревенчатыми стенами, забранными по углам сеновалами, конюшнями.

Серов принялся рисовать конный двор с блестящей сплошной бахромой сосулек пастелью, на специальной серой шершавой бумаге.

Работал два дня (мы боялись, что кто-нибудь вдруг посшибает сосульки). Трудную тему не совсем даже «в духе Серова» он одолел и законченно, и свежо. Дальнейшая судьба этой настели мне не известна[296].

В тот же приезд он сделал две пастели ольх, с зимними шишечками и предвесенними сережками.

Одна из них – «Пейзаж с дорогой»[297] – принадлежала впоследствии кому-то в Зарайске, а другую – ветки ольх, взятых совсем близко, – прелестную, розовато-серую, Серов вскоре подарил одной француженке, которая занималась с его детьми французским языком; мы все досадовали на него; нa то, что такую русскую вещь, да еще «Домотканово» (!) он подарил: иностранке, которая не сможет оценить содержания.

Серов отвечал, что больше ему дарить нечего, что эта вещь ей нравится, а подарить нужно потому, что она привезла как-то его детям настоящий токарный станок, доставшийся ей от ее патрона (фабриканта конфет Сиу).

Уезжая в тот раз из Домотканова, Серов пошел меня искать. Увидел издали во дворе и закричал:

– Я тебе оставил: пастельную бумагу, – и пошел к тарантасу, который уже был ему подан.

– Приколол кнопками к доске, – добавил он, оглянувшись.

– Постель постелил, – оглянувшись еще раз, крикнул он, играя словами «пастель – постель».

Его заботы о моем рисовании начались гораздо раньше, очень давно, с двенадцатилетнего моего возраста.

Приедет в Домотканово – спросит меня почти тотчас: «Рисуешь? Неси альбом».

Пошлет рисовать сарай, баню (на краю сада у оврага, среди обомшелых берез), кирпичную молочную из окна передней.

Потом придет посмотреть – ужаснется неверности. Поправит.

Я удивляюсь, как красиво все устраивается от двух-трех черт, им намеченных, смотрю на маленькую широкую серовскую кисть руки, с короткими, точно обрубленными пальцами. Кожа тонкая, красная и всегда, всегда чисто-чисто вымытая.

Карандаш так легко бегает по бумаге, как будто он одно целое с рукой. Большой палец даже выгнулся несколько наружу – должно быть, впился в карандаш. Очень выпуклая, мышца под большим пальцем. Удивительно точны все движения рук у Серова.

Другое дело – ноги. Походка мягкая и шаткая. Но руки! И в бытовых движениях они поражают четкостью каждого, даже маловажного движения.

Приезжая из Москвы, Серов всегда привозил мне альбом как стимул для рисования.

Один был в переплете из соломенного плетения, один в парусине, с тесемками, «как у настоящего художника».

Альбомы те самых разно0бразных величин существуют у меня и сейчас, наполненные детскими рисунками – хроникой жизни[298].

Есть в них несколько серовских прикосновений карандаша…