Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Если бы жизнь Серова не оборвалась так рано, он наверное испробовал бы для басен гравюру на дереве. Ведь он все время осваивал новые и новые способы, изучал (незадолго до своей смерти) живопись яичными красками.

Сделал он три басни в офорте. Офорт показался ему не однозвучным басне, да еще русской; он вернулся к карандашу и начал искать лаконичности в главных фигурах при еще большей лаконичности антуража (то есть пейзажа, интерьера, в котором происходит действие), переданного в двух-трех штрихах. И все время он обновлял, пополнял впечатления на натуре.

Чтобы создать композицию басни «Ворона и Лисица», он залез сам на высокую ветку той гигантской пышной ели, которая росла у дороги около прудов в Домотканове. Он рисовал с этой «вороньей точки зрения».

Для Крестьянина в басне «Крестьянин и Разбойник» ему позировал для этюдов мужичок из деревни 3ахеево – худенький, легкий, очень добродушный старичок Василий.

Для Разбойника Валентин Александрович много позднее, уже в 1908 году, просил позировать Ивана Семеновича Ефимова, причем поставил его в крапиву босого, так что Иван Семенович в конце концов подстелил себе ковер (тем более, что ноги Серов рисовал не его). Он требовал небрежного жеста для Разбойника, так что и автор и модель тут порядочно и долго помучились[287].

Для басни «Тришкин кафтан» ему позировал для Тришки добродушный парень из деревушки Борисово.

Но, вероятно, Серов облюбовал в этом последнем лишь ту атмосферу простоты, приближающейся к придурковатости, которая соответствовала задуманной позе, потому что внешне серовский Тришка не похож на того парня.

Не только те басни рисовал Серов в Домотканове, к которым нужен был тамошний типаж. Он работал и над другими баснями.

Басня «Лев состарившийся»[288]. Сколько надо иметь в душе образов, каким надо обладать пониманием состояний, чтобы сделать такую трагическую голову льва, у которого вся физическая сила миновалась, но который есть само олицетворение величия духа (подтекст басни).

Лeв не смотрит на осла, гаденыша, с его низменной одержимостью, не унижается до отвращения к нему. Он объективно страдает от близости зла.

Чтобы носить в сердце такого льва (мне трудно писать здесь это наименование с маленькой буквы), надо было встречать в жизни и понимать их – неких крупных людей.

В величественной тоске Льва узнаешь иные состояния Валентины Семеновны, узнаешь великолепную голову Антона Рубинштейна во время его игры.

И мало – носить эти образы в душе; и мало – быть крупным художником, чтобы передать их, – тут надо иметь еще актерскую перевоплотимость, чтобы понимать, в чем суть.

И я помню, когда Серов рисовал по памяти скачущую под жокеем на финише лошадь, рисовал даже без надобности, просто потому, что зашел разговор о скачках, он сам, всем своим существом вселился в изображаемых; он выдыхал воздух с хрипловатым звуком, на «м», в ритм изображаемым порывам лошади: «м-м-м…»

Когда он рисовал басенного страждущего Льва, он сам делался похож на него.

Серов сказал не меньше Крылова. И сказал ЯЗЫКОМ, соответственным Крылову: с максимальной лаконичностью, на основе огромного;3Нания.

Неимоверно количество набросков животных – лошадей, волков, львов, лис – в бесчисленных серовских альбомчиках.

Бурный пейзаж «Дуб и Трость». Живая, горячая буря. Не пережитая только, а переживаемая сейчас, кровью Актера.

Оттого бросает в жар, когда смотришь рисунок. Буря происходит сейчас, а не где-то и когда-то. И дуб русский.

Кот в басне «Кот и Повар». Просто слышишь, как хрустит косточками. Именно боковыми своими зубами, именно теми, которыми делают это кошки, когда едят с самозабвением.

Басни Крылова издавна много сопровождались рисунками – в гравюре, в литографии, в цинкографии. Но все досеровские иллюстрации – это наивный лепет, не нужный, потому что они не иллюстрируют, а плетутся за басней, плетутся очень издали, и уж слишком не в ногу. 3а исключением, пожалуй, иллюстраций времен Крылова, где есть если не форма, не жизнь, то величавость, пышность басен Крылова. Все остальное было просто ужасающей дешевкой по сравнению с Крыловым, как до Серова были дешевкой. иллюстрации к Пушкину.

Правда, для басен Лафонтена Гранвиль, кроме содержательности композиции, кроме крепкой формы, нашел и специфический для печати язык, более яркий, чем это удалось Серову (я говорю о внешней эффектности, о книжном листе). Серов не успел по времени. Он не считал свои басни оконченными.

Осенью 1895 года Серов написал в Домотканове «Октябрь» (в деревне Обухово), а «Бабу в телеге» – в 1896 году на луговине между Куркиным и Борисовым[289].

Пешеходная дорожка из Домотканова на ближайший железнодорожный полустанок Чуприяновка бывшей Николаевской железной дороги шла через тенистое, уютное Калачево.

Спешишь иногда утром, в восьмом часу, к поезду в Тверь, идешь через Калачево – на бревнах около дома сидит Валентин Александрович, покуривает трубку, довольный, дышит утренним воздухом. Дымок голубовато поднимается на фоне темных калачевских елок. Или колет дрова. Он любил колоть дрова. Домашние еще спят.