Мой отец Валентин Серов. Воспоминания дочери художника

Среди поля, находящегося возле домоткановского сада, стоял гигантский дуб с дуплом внизу, в котором можно было спрятаться стоя. Дуб был изогнут в виде браунинга и был внизу обожжен пастушатами. Трагического вида высокий дуб. Одна ветка его была живая, в листочках. Иллюстрация Серова к басне «Дуб и трость» не без этого дуба. Серов принимался писать его несколько раз – черный, резкий на фоне белого блестящего неба[275].

Однажды, когда Серов писал дуб, я пробегала случайно в конце поля; Валентин Александрович крикнул мне, чтобы я принесла ему из его комнаты тюбик белил и где лежит тюбик.

Я помчалась, подхлестывая себя прутом, потому что, мол, на лошади. Все выполнила, чему Серов весьма обрадовался. Кроме радости, впрочем, он высказал мне и свое удивление. Он ждал, что я все перепутаю – принесу вместо белил другую краску, потому что у меня была репутация «ветрогона».

Глубокое место пруда вокруг мостков, ведущих в купальню. Темное в тени ольх, нависших здесь над водой. Дно иссиня-коричневое от залежи листьев.

Этот омут настроил Серова написать русалку. Он просил Аделаиду Яковлевну попозировать ему там в воде. «Ляля, ну милая, ну пожалуйста! Пожалуйста!!! Ну что тебе стоит? Ну хоть когда вы ныряете все в купальне, я хоть с крыши посмотрю». Никто так и не согласился.

Валентин Александрович опускал на дно гипсовую маску Венеры, оказавшуюся в Домотканове, чтобы следить за изменением форм в воде, и раза два юноша – кучер Василий – позировал ему, окунаясь на мгновения в воду.

Русалка, начатая Серовым масляными красками, это лицо и торс под темной водой. Живописная и благородная вещь. Но ее стиль не удовлетворял Серова, и она осталась неоконченной. Лицо ее – это лицо Параши Мамонтовой. Картина приобретена была И. С. Остроуховым после смерти Серова и от него попала в Третьяковскую галерею[276].

Далее, в Домотканове были написаны ворота с дорогой среди ольховых деревьев (по дороге к Куркину)[277] и тропинка через Калачевское поле, названная «Осень»[278].

Все это были вещи не знаменитого еще Серова, на которых он рос и росла его известность.

В те шумные для Домотканова годы Валентина Семеновна силами окрестной интеллигенции поставила для крестьян «Бедность не порок» Островского, введя туда много музыки и хоров, а затем поставила оперу А. Н. Серова «Вражья сила» (1890 год).

Она устроила зрительный зал и сцену в пустующем в начале лета домоткановском сенном сарае; волновалась больше обычного, потому что брат хозяина, один из методических Дервизов, каждый день бесстрастно докладывал: «Барометр, Валентина Семеновна, поднимается», а это значило, что вот-вот начнется сенокос, сарай завалится сеном – тогда прощай спектакль.

Но все кончилось благополучно, спектакль состоялся. Он прошел при большом стечении народа. Играли неплохо, Валентина Семеновна – режиссер – всех прибрала к рукам.

В комедии Островского Серов имел безмолвную роль официанта купеческой гостиницы, фоновую, так сказать, роль, и сделал ее замечательно (роль не выпирала, была именно фоном).

Профессиональная услужливость, соединенная со своего рода достоинством лакея провинциальной гостиницы, были даны так правильно и легонько, как в его «Ельнике» старик Клементий – не на первом плане, с подчеркиванием его живописности, а вдали, уходящим.

Загримировал он себя скупо и с умом, двумя сильными чертами от крыльев носа вниз – печаль, скука лакейского существования, и еще две черточки – сильные мешки под глазами; зачесал волосы, и уж если переложит салфетку с руки на руку, то это получалось значительно.

И поднос с чашками проносил как бы смазанными маслом телодвижениями.

Валентина Семеновна прозвала тогда Марью Яковлевну «прекрасной маркитанткой»: все дни во время репетиций она поила-кормила актеров и гостей – то на траве под дубом, за молотильным сараем, то на опушке леса, где в траве виднелись и пахли жирные ландыши.

Кажется, именно в то лето у Валентина Александровича сильно болело ухо (был нарыв в среднем ухе).

К болезням близких и к своим тоже он относился панически. Это была его слабость. Он боялся потерять слух – болезнь уха у него нет-нет да повторялась в течение жизни. В те дни он был мрачен бесконечно.

Его лечил доктор из Бурашева. Прописанные им пиявки плавали пока, изящно извиваясь в банке с водой, стоявшей на подоконнике с моими игрушками. Болезнь затянулась. Валентин Александрович хандрил и страдал.

Вот, кипя беспокойством, Валентина Семеновна рано утром, в пятом часу – она всю жизнь вставала в четыре – идет шесть верст пешком в Бурашево к доктору, лечившему Серова (доброму нашему знакомому, будущему мужу моей сестры Вари).

Дождалась на ступеньках высокой деревянной лестницы, пока он встал. Вошла и сказала: «Владимир Михайлович! Я вам не верю и не уважаю вас как доктора». Тот, обозлившись, спросил: «Это все, Валентина Семеновна?» Валентина Семеновна: «Да, все». Доктор: «В таком случае до свиданья».

Он боялся не сдержаться, это был типичный простецкий русский человек – очень добродушный и очень гневливый.